— Ну, а об Андре Вуазене ничего нового не узнал?

Жюльен медлит с ответом. Молчание стоит между ними, как бездонный омут. Потом он опускает голову и шепчет:

— Перевозчик не ошибся. Тогда, в июле, он мне сразу сказал: «Когда они дают автоматную очередь, а потом тотчас же прекращают огонь…»

У Жюльена перехватывает дыхание. Но он берет себя в руки. Сдерживает слезы, от которых горят веки, и порывисто поднимается с места.

— Бедный малый, — шепчет мать. — И жена одна осталась, бедняжка.

— Да, ему не повезло.

Голос Жюльена звучит странно. В нем появились жесткие металлические ноты. Мать поднимает голову и с удивлением смотрит на сына.

— Он ведь всегда был добр к тебе, — произносит она.

— Да, он был славный человек.

— Можно подумать, что ты уже утешился.

Жюльен молча выходит. Идет к колонке, окунает голову в резервуар с холодной водой. Возвратившись, он сталкивается с отцом, который только что вошел в кухню. И тогда спокойным, почти равнодушным тоном Жюльен быстро повторяет то, что уже рассказал матери. Лицо у нее замкнутое. Отец сперва внимательно слушает, но потом, ухватившись за какую-то мысль, начинает говорить сам и почти тотчас же перескакивает с нынешней войны на ту, прежнюю. Жюльен умолкает. Отец говорит о той далекой войне так, будто она еще продолжается. В его памяти сохранились мельчайшие подробности. И мертвые занимают в ней не меньше места, чем живые. Прошло уже слишком много времени с той войны, и слова изнуренного каждодневной работой старика звучат так бесстрастно, что, когда он упоминает о раздробленной ноге, о распоротом животе или о пробитой голове, это не вызывает ужаса. Отец как будто и не жалеет раненых, не оплакивает своих товарищей, зарытых в Эльзасе или других местах. Он одинаково ухмыляется, вспоминая какой-нибудь веселый случай и рассказывая о грозном дне. Отец все говорит, говорит, но Жюльен уже не слушает. Доносящиеся до него слова обволакивают мозг туманом, как прежде его обволакивала тишина. Солнце клонится к закату. Теперь у отца освещена лишь одна щека. За спиной матери блики огня окрашивают в оранжевый цвет щели в растрескавшейся плите. Тлеющий уголек вспыхивает на решетке. Жюльен перестает есть.

— Ты сыт? — спрашивает мать.

— Да, спасибо.

Он встает со стула, целует мать, потом отца и начинает медленно подниматься по деревянной лестнице. Отец молчит. В кухне слышен только скрип деревянных ступенек.

Войдя к себе в комнату, Жюльен опускается на кровать. Он уже свыкся с усталостью, она его больше не мучит. И все-таки его гнетет какая-то тяжесть.

С того дня, когда Жюльен провожал мастера, с того часа, когда до его ушей донесся треск автоматной очереди, он уже знал, что Андре Вуазен умер. Знал, но твердых доказательств у него не было. Он никогда не мог объяснить себе, почему мастер так быстро занял в его памяти место рядом с дядей Пьером, почему эта смерть почти не терзала его. Быть может, потому, что смутная надежда продолжала жить в глубине его души? Отныне с этой надеждой покончено. Сегодня он будто сам переплыл реку Лу и своими глазами увидел труп мастера.

И теперь Жюльену многое становится яснее. Ему приходит в голову мысль, что война для него только начинается. До сих пор он еще ни разу о ней серьезно не думал. Она отходила все дальше, а эта близкая демаркационная линия до нынешнего дня была для него лишь расплывчатым понятием, не таила в себе ничего угрожающего. Но теперь она навсегда связана в его представлении со смертью Андре. Он почти забыл о мастере, но этот майский день воскресил Вуазена в его памяти. Ему, Жюльену, понадобилось пережить этот день, понадобилось своими глазами увидеть, что такое демаркационная линия, чтобы в полной мере осознать силу связывавшей их дружбы. Чтобы по-настоящему понять, какое место один человек занимает в жизни другого только потому, что они два года вместе тянули лямку. Жюльен внезапно вспоминает цех в кондитерской Петьо и взгляд мастера, в котором он черпал мужество, когда ему приходилось особенно туго; он видит все это с поразительной ясностью, и только ценой огромного усилия ему удается заставить это видение исчезнуть. Он ощущает во рту едкую горечь желчи, но теперь к его горлу подкатывает уже не тошнота. Его душит гнев. Жюльен сжимает кулаки, выпрямляется и с яростью произносит:

— Сволочи!.. Сволочи!..

Потом плечи Жюльена опускаются, и усталость вновь наваливается на него.

Он начинает разуваться. Задумывается, упершись локтями в колени. Одна из сандалий еще покачивается на кончиках пальцев. Но вот и она падает на пол. Жюльен встает, делает шаг, другой и оказывается возле полки; снимает с нее маленький ящик, ставит его на стол. Приносит лампу и открывает ящичек. Сначала он только смотрит, ни до чего не дотрагиваясь. Там лежат инструменты мастера. Инструменты, которые Андре отдал ему, уходя на войну. Скалка, ножи, вилочки для шоколада. Жюльен берет нож в форме лопаточки и вдавливает закругленное лезвие в ладонь. Несколько раз нажимает на ручку — вправо, влево. Гибкое лезвие прогибается в одну сторону, потом в другую. Сталь вибрирует, издавая низкий, чуть слышный звук. Жюльен поглаживает отполированную поверхность ручки. И откладывает нож. Теперь его пальцы ласкают золотистую древесину скалки. Трещинки в ней еще заполнены сероватым засохшим тестом.

Некоторое время Жюльен сидит не шевелясь, потом резко захлопывает ящичек, ставит его на место, раздевается, гасит лампу и ложится на свежую простыню.

Лунный луч рисует на потолке тонкий светлый угол. Жюльен долго не отрывает от него взгляда. Мало-помалу рисунок на потолке расплывается. Его контуры дрожат. Он походит теперь на свет, отраженный в воде.

В ночной тишине Жюльен начинает беззвучно плакать.

27

На следующий день мать больше не упоминала о смерти мастера, но, встречаясь с нею взглядом, Жюльен понимал, что она все еще думает об этом. Он также не мог отделаться от мысли о гибели Вуазена. Мысль эта уже не была такой мучительной, но она ни на минуту не оставляла его, даже когда он говорил о чем-нибудь другом. Сейчас он думал о мастере так, как в свое время думал о дядюшке Пьере. Тогда он много дней подряд старался представить себе дядю неподвижно лежащим в гробу; теперь же он силился представить себе, как мастер, не двигаясь, лежал на противоположном берегу реки Лу. Прежде Жюльен гнал прочь это видение, ныне он сам воскрешал его.

Он слышал, как после кончины дяди Пьера люди говорили, что судьба послала ему славную смерть; когда погиб Андре Вуазен, отец Жюльена точно так же сказал: «Для него это славная смерть, он ведь не хотел попасть к ним в лапы». Бывали такие минуты, когда в сознании Жюльена образ мастера сливался с образом дядюшки Пьера. Они как бы стали одним и тем же человеком. Человеком, которому судьба даровала славную смерть. Два эти слова буквально преследовали Жюльена: «Славная смерть. Славная смерть». Порою он вдруг спохватывался и замечал, что по десять раз кряду шепотом повторяет их.

В полдень он пошел в сарай, стоявший в глубине сада, и влез на чердак. Под черепичной кровлей было жарко, в щели проникали тонкие лучи солнца. Крошечные пятна яркого света вздрагивали на пыльных досках, на куче сена. Сквозь решетчатые оконца тоже вливался свет, и от этого на чердаке было еще жарче. Казалось, от зноя время застыло и сочилось медленно, капля по капле.

В дальнем углу чердака Жюльен вновь увидел предметы, сразу напомнившие ему детство: покрытые серым налетом пыли игрушки, коробки, старый бочонок, к которому он мальчишкой приладил колеса, ящик с красками и мольберт. Он уселся на сложенный вчетверо мешок, привалился спиной к косяку двери и долго сидел не шевелясь. Сквозь опущенные веки он все видел, но ясно ничего различить не мог.

Возле самого его лица жужжали мухи. Жюльен вялым жестом несколько раз отгонял одну, особенно назойливую, потом, поняв, что она не отстанет, встал. Сделал несколько шагов вперед, уперся руками в доски и стал смотреть в щель. Соседние сады залиты солнцем. Пышные зеленые кроны деревьев почти неподвижны, между ними видны белые и красные пятна домов, яркий свет слепит глаза. Тишина…