Сердце беспокоит Ирину Андреевну уже давно. Она знает, что у нее стенокардия. Врачи предупреждали, что надо носить в сумочке лекарство. Но где там! Когда начинает болеть сердце, тут только она и вспоминает о лекарствах.

Откинувшись на спинку скамейки, Ирина Андреевна сидела закрыв глаза. Боль в сердце приутихла. Но заболела голова. Будто стянули ее тугим металлическим обручем.

«Вероятно, перемена погоды так повлияла на меня», — подумала Ирина Андреевна.

Как бы в подтверждение этой мысли, с неба начали падать мягкие, пухлые снежинки. Сначала редкие, потом все чаще, и, наконец, повалили сплошные белые хлопья.

Потемневший за день снег снова забелел. Липкие, пухлые снежинки одели голые от листьев ветки и широкие лапы елей. Снежинки оседали даже на шершавой коре стволов.

Ирина Андреевна боялась не только подняться, но даже пошевелиться. Инстинкт подсказывал, что надо какое-то время пробыть в неподвижности.

А снег все падал и падал. Под тяжестью пуховых снежных подушек уже начали сгибаться тонкие ветки кустарника.

Черная меховая шапочка и черный воротник шубы стали белыми, а Ирина Андреевна все так же неподвижно сидит на скамейке. Редкие прохожие смотрят на нее — не подойти ли? Либо женщине худо, либо она уснула.

Вдруг Ирина Андреевна услышала, что кто-то около нее остановился. Она открыла глаза. Перед ней стоял ее ученик, Коля Сомов.

— Ирина Андреевна, почему вы так сидите? — спросил он.

— Мне нездоровится, Коля! У тебя есть карандаш? Запиши телефон и позвони из автомата мужу. Пусть немедленно приедет за мной. Он тут близко, на Ленинградском. Ты только не пугай его. Спокойно скажи.

Хорошо, что так получилось. Сейчас приедет Антон, увезет ее домой. Денька два полежит, и все в порядке. Не вздумал бы он только вызывать «неотложку». Попадет в больницу, а там продержат дней десять. Ей нельзя болеть: кто заменит в школе? И Наташу нельзя оставить в такое время…

Нарушая все правила движения, Антон Иванович подъезжает на машине прямо к скамейке. Если Ирина Андреевна вызвала его сюда, значит, ей очень плохо. Не такой это человек, чтобы напрасно беспокоить его.

Ирина Андреевна сидит, откинувшись на спинку скамейки. Бледная, с посиневшими губами.

— Ты можешь встать? — спрашивает он ее, а сам стряхивает снег с шапочки, нагибается и целует щеку.

— Да, да. Могу. Только не в больницу. Мне совсем хорошо.

Теперь, когда Антон Иванович здесь и она понимает, что все будет сделано так, как нужно, из глаз полились неудержимые слезы.

— Ну что ты, миленькая, ну не волнуйся! — утешает ее, как ребенка, Антон Иванович.

Он усаживает жену в машину, и через пять минут они поднимаются на лифте в свою квартиру. Теперь все хорошо. Ну чего так испугалась бабушка? Села на стул — и ни с места. Как будто ноги у нее отнялись. Напрасно она волнуется, все обойдется. Хорошо, что нет Наташи. Перепугалась бы!

Зачем Антон вызывает «неотложную помощь»? Не надо! Но, когда врач сделал укол, Ирине Андреевне стало действительно хорошо. Спать, спать!.. Она закрыла глаза и поплыла куда-то от всей этой суматохи, непонятного страха, от горьких, беспокойных мыслей.

Антон Иванович тихо закрыл дверь комнаты, где заснула жена, и пришел в кухню. Екатерина Павловна, вытирая слезы, спросила:

— Дать обед?

— Нет, не хочу. Бабушка, вы не волнуйтесь. Врач сказал, что, вероятно, сильный приступ стенокардии. Завтра сделают электрокардиограмму, и все будет ясно. Устала она, переутомилась.

Екатерина Павловна, всхлипывая и непрерывно вытирая слезы, сказала:

— Не от одной усталости это. Как говорится, сердце печаль изнуряет. Расстроилась она очень из-за Наташи.

— А что такое? — удивился Антон Иванович.

— Она не велела мне говорить, да теперь уж все равно. Наташа намекнула ей, что вроде она не родная.

— Как — не родная? Кто мог это сказать?!

— Не шуми ты, потише! От Ваниных идет. Больше некому. Динара мне прямо сказала: дескать, сирота Наташа.

Антон Иванович весь побагровел:

— Как так?..

— Не кричи! Потише! — повторила Екатерина Павловна. — Не хотела я ни тебе, ни Ирине рассказывать, не хотела тревожить вас, но теперь уж все равно. Было это зимой, на Наташины каникулы. Сижу я в садике, вдруг подходит ко мне эта Динара. «Как живете, бабушка?» — спрашивает она меня. «Ничего, — говорю я ей, — живу, хлеб жую». А сама думаю: «Пронеси тебя нечистая сила!» — «Видали, спрашивает, нашего Женю?» — «Конечно, говорю, видела». — «Вот, — говорит она, — какого человека я воспитала! Не курит, не пьет, учится хорошо. Его, говорят, направляли в художественное училище, из него скульптор мог получиться, а он захотел стать авиационным инженером». Я молчу. Думаю, если сказать тебе по совести, как ты его воспитывала, шуму не оберешься. А она горжетку лисью поправила и говорит: «А Наташа выросла интересной девушкой. Не красавица, а симпатичная». Видал? Думаю, и у осы мед есть. Но молчу. Тогда она спрашивает: «В вуз поступать собирается?» Я говорю: «Ну как же, собирается в педагогический. А не поступит — пойдет работать пионервожатой. Детишек, говорю, любит». — «А у меня, — говорит Динара, — такое впечатление, что она замуж за Женю собирается». Я рта не раскрыла, как она выпалила: «Я, говорит, не против. Оба они сироты, пусть женятся». Я как вскочила! «Какая она тебе сирота при живых родителях!» Ну, я в сердцах-то ей вспомнила, как она племянника воспитывала, еще кое-чего добавила. «Вы, — говорит она, — человек старый, и я не могу с вами связываться». Повернулась и пошла. А я вслед: «Ты, говорю, старее меня! Я за новую жизнь, за хороших людей, а ты, ты старорежимная!» Сказала да и расплакалась, вот как сейчас.

— Какая подлость! — взявшись за голову, простонал Антон Иванович. — Я так этого не оставлю!

— А что ты с ней сделаешь? Из партии исключишь? Таких туда никогда не брали. Из профсоюза выгонишь? Она всю жизнь в безработных состоит. В суд подашь? Сраму наберешься. Она тебя запачкает так, что не сразу отмоешься. Лучше сами расскажите Наташеньке, и все как-нибудь обойдется.

Антон Иванович сидел убитый. Это он виноват. Расчувствовался когда-то с Федором и рассказал о Наташе. А тот проболтался своей жене. И вот результат.

С Федором у него разговор впереди. Он никогда не простит ему этой подлости. Но главное сейчас — объясниться с Наташей.

Наташа вбежала в квартиру с испуганными глазами.

— Что с мамочкой? — вскрикнула она.

Внизу лифтерша ей сказала, что мать привезли «чуть живу».

— Ничего, успокойся!

Антон Иванович обнял ее. Наташа зарыдала, прижалась к нему и сквозь рыдания все спрашивала:

— Что, что с ней? Ты скажи, не скрывай.

— Сердечный приступ. Ну, это бывает у людей и проходит.

Но Наташа не могла никак успокоиться. Она продолжала плакать.

— Наташа! Мне надо с тобой поговорить откровенно, — сказал серьезно и сухо Антон Иванович.

Наташа вдруг вспыхнула и сразу перестала плакать. Она догадалась, о чем будет речь.

— Мне бабушка сказала, что у вас с матерью был разговор, который разволновал ее. Было это?

Наташа сидит с опущенными глазами и не отвечает.

— Наташа! Я тебя спрашиваю.

— Да, был.

— Расскажи, какой.

Наташа опять молчит.

— Дочка! Я не могу так разговаривать. Почему ты не отвечаешь? Или у тебя не хватает мужества сказать мне откровенно?

— Скажу, — тихо проговорила Наташа. Она подняла опущенные глаза, посмотрела прямо на отца и спросила: — Правда, что я не ваша дочь?

— Нет, неправда, — твердо ответил Антон Иванович. — Это ложь, гадкая, скверная. Ты наша любимая, дорогая, одна-единственная дочь. Но родила тебя не Ирина Андреевна. Слушай, я расскажу тебе все. Это лучше сделала бы твоя мать, но приходится мне рассказывать. Выслушай, а потом можешь сама решить, чья ты дочь и кто твои родители…

Ирина Андреевна долго не могла понять, где она и что с ней. Еще действовало наркотическое средство, которое ввели ей с уколом. Она находилась в необычном, полубредовом состоянии. Ей казалось, что она лежит где-то в большом вестибюле с колоннами. Но странно! Вещи стоят ее, привычные. Вот шкаф, вот кровать Антона Ивановича.