Манюня позвонила ему вечером пятницы и командным голосом приказала одеться не очень по-блядски, потому что они едут в клуб, и она за ним заедет. Петюня на автомате собрался, стараясь не очень походить на битого жизнью ботана, и дожидался, когда Манюня приедет, сидя на кухне и попивая чай.
Манюня обладала неотъемлемым талантом присутствия. Ее не то, чтобы было слишком много. Нет, она умела и любила молчать. Но в ней была такая непоколебимая уверенность, что ее было трудно не заметить. Она наполняла собой любое помещение и очень умело этим пользовалась.
На Петюниной кухоньке это было особенно просто. Манюне достаточно было внести туда два своих высших образования, и готово. Чашка для чая уже была готова, заварник дожидался своей очереди. Манюня осмотрела Петюню и спросила:
– Ну и что ты натворил, кобель?
Петюня поднял на нее сухие глаза и пожал плечами.
Манюня села на табуретку и, помолчав, сказала:
– Только не говори, что с твоим Панкратовым перепихнулся. – После Петюниного красноречивого молчания она застонала и, закатив глаза, сказала. – Петюня, я не буду говорить, что ты малахольный дурак, ты и сам это знаешь. Что ты делать собираешься?
Петюня снова пожал плечами.
– Шансы есть?
Петюня, помедлив, отрицательно качнул головой и уставился в свою чашку.
Манюня вздохнула и сказала:
– Поехали, горемычный. Действие всяко лучше бездействия и себя жаления.
В клубе было шумно, душно и людно. Манюня снова влила в Петюню какой-то коктейль, и Петюня смог как-то расслабиться и отвлечься. До такой степени (или это три коктейля виноваты?) что обнаружил себя целующимся с Манюней. Потом они пешком возвращались домой и накачивались какао, которое Манюня обожала, но не умела готовить, и к которому Петюня был равнодушен, но готовить умел. Потом Манюня бухнула в очередную порцию своего какао и Петюниного кофе Бейлиса, и они снова целовались. Под утро Манюня поставила какую-то совершенно идиотскую черно-белую комедию, и они душевно так поржали, допивая Бейлис. Петюня так и заснул, повиснув на Манюнином плече.
Манюня весьма недружелюбно спихнула его со своего плеча около полудня и рявкнула:
– Подъем!
Петюня хлопнулся на диван, приоткрыл опухшие глаза, почесал подбородок и сказал:
– Манюня, ты стерва, ты в курсе?
Бодрая Манюня посмотрела на него снисходительно и сказала:
– Я-то да. А ты нет?
Петюня неторопливо сел и откинулся на спинку дивана.
– Я так понимаю, ты жрать хочешь. Так?
Манюня величественно сложила на груди руки и сказала:
– Очень. И давно. Мой интеллект нуждается в хронической подкормке, знаешь ли.
– В магазин бежать надо? – вздохнув, спросил Петюня.
– А я в курсе?
Петюня не самым ровным шагом направился на кухню. Засунув нос в холодильник, полазив по шкафчикам, он снова вздохнул и сделал чай. Крепкий и с лимоном. Манюня охотно выпила его и выжидающе уставилась на Петюню.
– Ризотто? Спагетти? Паэлья? – смиренно произнес он, отставив свою чашку.
– Петюня, не выпендривайся. Макароны по-флотски тоже ничо пойдут. И я манты хочу. Можно на ужин. – Надменно проинструктировала Манюня и добавила. – Я пошла писать свое гениальное произведение, а ты не отвлекайся, работай.
Петюня показал ей вслед язык и принялся за дело. Макароны по-флотски, хоть и были простыми, но требовали сосредоточенности, а там еще и манты делать, и делать нужно как следует, Манюня знала в них толк. И самое главное во всем этом – и руки и голова заняты.
Манюня, пока Петюня колдовал над плитой, приволокла с балкона упаковку Гиннеса и бухнула на стол.
– Скоро? А то у меня и без твоих ароматов кишки Шопена играют в печали по своей незавидной доле.
– Сейчас уже, сейчас, – недовольно буркнул Петюня.
Потом они ели макароны по-флотски и запивали их пивом.
Потом Манюня заставила Петюню играть в какую-то совершенно непонятную почти детскую игрушку, попутно расспрашивая о том, куда и какими темпами продвигается ремонт. Наорав на него по поводу безответственности, разгильдяйства и прочей лени, когда Петюня проболтался, что даже обои еще не купил, она пообещала принять в ремонте участие, что привело Петюню в ужас, и сослала делать манты. Чтобы добавить натуральности угрозе о помощи, Манюня периодически появлялась на кухне и настойчиво предлагала услуги в лепке этих самых манты. Петюня попытался поругаться с ней по поводу того, что они склоняются, напоролся на самодовольное разглагольствование о заимствованиях и ассимиляциях в современный русский язык, сводившееся в сумме к тезису: «Сам дурак», и в бешенстве вытолкал ее из кухни, посмеиваясь чуть позже сам и прислушиваясь к теплому грудному Манюниному смеху в ее будуаре.
Манюня какого-то лешего настояла на том, что манты должны поглощаться непременно с маслом и под водку. Петюня орал про запредельную калорийность продукта, на что Манюня флегматично вещала про то, что у нее все все равно в интеллект перерабатывается. Петюня брякнул, что ее интеллект скоро ни в одни джинсы не влезет, чем заслужил штрафную порцию. Потом они снова смотрели черно-белое кино и заснули на диване. В воскресенье вечером Петюня обнял Манюню, прижался к ее плечу лбом и сказал тихо: «Спасибо».
Манюня взъерошила ему волосы и сказала:
– Обращайся, если что. И учти: если к концу недели не поклеишь обои и побелишь потолок, то я свистну девок и приду помогать.
Петюня исподлобья посмотрел на нее и буркнул:
– Ты их все равно свистнешь.
– На новоселье, Петюня. Ладно, давай, проваливай.
Дома перед отходом ко сну Петюня торжественно расстелил ложе на совершенно другом месте. Помогло не очень, Петюня отворочался всю ночь, а под утро во сне чувствовал запах Панкратова и его губы и проснулся со влажным пятном на любимой пижаме.
Следующая неделя прошла в хлопотах о ремонте. Да и сроки поджимали: Петюня настойчиво звонил в фирму, в которой заказал мебель, и достал их настолько, что вполне обоснованно надеялся получить все и в срок. В чем-то хроническое отсутствие Панкратова в поле зрения очень сильно способствовало повышению работоспособности.
Потом было новоселье. Манюня свистнула девок, и они приволокли в качестве подарка несомненно нужные в хозяйстве предметы – плед из верблюжьей шерсти, папье-маше, бумажный светильник и пакет со спиртным. Петюня расстарался с пирожками и тортом. Барышни ругались на Петюню по поводу быстрых сахаров, калорий, избытка углеводов и уплетали все, что было на столе, со сверхзвуковой скоростью.
В понедельник Петюня, довольный, что трагифарс с ремонтом подошел к концу, а девки вспомнили, что у них свои домашние очаги есть, заходил в родное офисное здание, когда замер и на ватных ногах продолжил идти дальше. Панкратов стоял у будки дяди Миши и о чем-то с ним разговаривал. Петюня пошел по направлению к нему. Панкратов оглянулся, заметил Петюню, глаза его странно расширились, ноздри дернулись, и он, осмотрев Петюню с ног до головы, отвернулся, быстро и скомканно прервал разговор с дядей Мишей и торопливым шагом пошел куда-то внутрь здания. Петюня механически поздоровался с дядей Мишей и пошел дальше, не желая в который раз выслушивать одни и те же исповеди о геморрое, жене, внучке и сучке. Он медленно поднимался по лестнице, стараясь унять лихорадочно колотившееся сердце и дрожь в ногах, и время от времени шмыгал пересохшим носом. Ему было больно. Очень больно. Только вот удивительного ничего не было. К Петюниному счастью, на лестнице никого не было, поэтому он постоял пару минут, прижавшись спиной к стене и бездумно пялясь в потолок в надежде остановить предательские слезы, и побрел в офис.
Анжелика Ивановна недоуменно посмотрела на замкнутого Петюню, поинтересовалась, как дела, больше из профессионального любопытства общепризнанной первоклассной сплетницы, чем из участия, и на удивление поверила, когда Петюня отбрехался тем, что влетел с ремонтом в крупную сумму. Деньги были для Анжелики Ивановны достойным оправданием всего, и поэтому она, сочтя свое любопытство полностью удовлетворенным, начала заниматься своими должностными обязанностями. Петюня тихо делал свои дела под громовое стакатто, ни в чем не уступавшее по темпераменту кастаньетам, которое выдавала счётами Анжелика Ивановна, обсчитывая очередной отчет, и думал. На стол шефу легло заявление об отпуске, на его попытку возмутиться Петюня пригрозил потребовать денежную компенсацию, и шеф безропотно его подписал.