Бытовиков в бараке оказалось десятка полтора. Они устраивали в своем углу нескончаемый шум, дрались за теплые места, скидывали с нар старых и больных интеллигентов. Завладев местом у печки, садились играть в карты, гоготали, матерились, сил хватало, поскольку все блатные места в лагере принадлежали им. «Классовое расслоение», — невесело подумал Сергей.

Его притягивали к игре, считали за своего: молодой, крепкий, еще не успевший истратить силы на лагерной работе, не превратившийся в «доходягу». Он отказался и раз, и другой, и третий, после чего блатные оставили его в покое, хотя и не без зависти продолжали посматривать на валенки и полушубок. Берегись, Морозов!

Он пошел к бетонщикам. Большую половину времени они находились в утепленном помещении, где крутились две небольшие бетономешалки. Здесь оттаивали горы мерзлых песков и гальки. Сергей как ухватился с первого дня за тачку, работу тяжелую, но подвижную, так и катал ее первые десять дней, возил песок и гальку из мерзлых куч в помещение. Тяжело, конечно, десять часов — с малым перерывом — держаться за груженую тачку. На его счастье, бетономешалки то и дело выходили из строя, и тогда работяги отдыхали возле большой печки из железных листов. Десятник у них был тертый калач, в нарядах делал бессовестные приписки и «вытягивал» на сто-сто десять процентов. А это уже девятьсот граммов хлеба и баланда погуще.

К этому времени всю Колыму накрыл обычный зимний антициклон, термометр опустился до отметки в 48–53 градуса мороза. Если было 49, то работали. Замотанные по самые глаза лица, каменеющие ноги, пар изо рта вырывается с шипением, слезы замерзают, не успев выкатиться, — но работали. Стоять нельзя, превратишься в ледышку. Из этого тяжкого испытания многие выходили уже калеками. Чаще всего обмораживали руки, уши, щеки, хуже — когда легкие: верный конец. Другие лишались пальцев, ходили с черными пятнами на щеках.

Надзиратели все в теплых полушубках, ватных штанах, валенках и меховых рукавицах с отдельно отшитым указательным пальцем, чтобы нажимать на спусковой крючок винтовки, не снимая рукавицу, они, как нарочно, подолгу держали бригады на входе и выходе у вахты. В темном предрассветье, в поздний вечер застывали, коченели люди в строю, пока их пересчитывали, впуская и выпуская, пока назначали конвойных, которые не слишком торопились. Тепло одетые, они выходили из натопленных помещений и, кажется, даже испытывали некое удовольствие, задерживая промороженных заключенных на лютом морозе. В этой неспешности было что-то садистское, ощущение высшей власти над интеллигентами особенно, которые и оказывались «врагами народа»… Они были полностью в распоряжении молодых и не обремененных моралью парней.

Уже достаточно наглядевшись на жестокость в тюрьме и на этапах, Сергей как-то очень по-взрослому стал думать — а не с таких ли вот сцен низменного издевательства и начинается воспитание палачей высокого и низшего ранга? Не отсюда ли начиналось скорое продвижение по служебной лестнице новой касты для укрепляющейся диктатуры даже в нашей, в общем-то, милосердной российской стороне? Как они быстро возникли — способные к убийству и садизму, без малейшего колебания или угрызения совести!

Несчетно следователей, тюремщиков, надзирателей, охранников Сергей уже видел во время этапа и вот здесь, в первые месяцы пребывания в лагере. Что это был лагерь невероятно тяжелого труда — понятно. Но причем тут исправительный? Разве дикость, злоба и постоянная угроза смерти исправляли когда-нибудь человека, тем более ни в чем невиновного? Зло способно рождать только ответное зло, но никак не исправление, не доброту. Злобой к «врагам народа» была пронизана вся жизнь в первом из колымских лагерей, куда попал Морозов. Он уже нагляделся, как вывозят из лагеря на санях «жмуриков», чаще всего старых и больных людей, с которыми охрана была особенно безжалостна, хотя эти застывшие лица и могли напомнить им собственных отцов и дедов.

Сергею вспоминались слова отца Бориса, сказанные в вагоне поезда, когда речь у них шла обо всем происходящем в тридцатые годы. Кажется, он пересказывал слова какого-то мудрого философа: «не соучаствовать в торжествующей несправедливости есть нравственная обязанность каждого порядочного человека».

Теперь он часто вспоминал четырех заключенных, с которыми подружился на тюремных этапах. И возникало что-то особенно горькое в том почти мгновенном, неожиданном прощании, происшедшем в магаданской пересылке. Он не успел сказать и слова благодарности этим добрым людям, идущим на смерть, да, на смерть! — ведь у Николая Ивановича Верховского в деле, где полагалось назвать статью из уголовного кодекса, стояли четыре буквы Особого совещания: КРТД, означавшие, как он теперь знал, только работу на «основном производстве» с двенадцатичасовым рабочим днем. И у остальных трех протяженные сроки в восемь и десять лет, какие не мог вынести не один крепкий здоровьем человек. Значит, ехали на верную смерть…

Где эти славные люди, что с ними? И будет ли так милосердна судьба, чтобы послать радость новой встречи?

Только на втором плане у Дальстроя значилась хозяйственная задача: пока колымские лагерники «доходят», они должны успеть «выгрести» из мерзлых недр сколько-то тонн золота. Все поступки больших и малых подчиненных Ежова, какими бы ни были они бесчеловечными, оправданы подобной доктриной. И тем золотом, которое добудут узники Севвостлага.

В первые месяцы 1938 года сумрачные и несколько сумбурные мысли Сергея Морозова, которыми он не мог поделиться ни с одним человеком, полу-чили еще одно доказательство: в бараках заговорили о скором этапе на золотые прииски. Видно, потери в людях там были настолько велики, что постоянно требовалось пополнение, а с юга Дальстрой этого пополнения получать зимой не мог. Оставалось одно: сократить все подсобные предприятия на самой Колыме.

Слух подтвердился. Яро-морозным предутренним часом две крытые машины были нагружены каменщиками и землекопами, которые готовили фундамент под второе крыло казармы.

Лагерь охватила тревога. Около нарядчика, этого всемогущего распорядителя, выдвинутого непременно из стукачей, продолжали увиваться люди, шептались, совали ему в карманы деньги. Он одобрительно кивал, улыбался, делал на клочке бумаги обнадеживающие записи и всячески поощрял раскошеливаться. А через два дня на разводе выкрикнули тридцать фамилий, приказали через полчаса быть у вахты с вещами; в их число попали и все хитрованы. Нарядчик не замечал ни их самих, ни намеков, он просто хотел поскорее отделаться от обманутых людей.

Может быть, этими машинами этапы и завершатся? Так думали, так надеялись. И продолжали работать. Морозов возил свою тачку, ладони его даже под рукавицами покрылись не то чтобы твердой кожей, а прямо-таки сплошной сухой мозолью. Бригада бетонщиков получала высшую категорию питания — девятьсот граммов хлеба. Сильный голод, томивший Сергея в первые недели, притих, молодой организм приспособился и к работе, и к однообразной пище. Пусть бы так…

На Колыме погода отпустила. Повис теплый атмосферный фронт, мороз упал до 28–30 градусов, небо закрыли толстые облака. Днем стало пасмурно, часто шел крупный мохнатый снег, как в средней России, дым из труб не уходил кверху, а стелился. Краснели и смягчались обожженные морозом лица. У вахты уже не было суеты, бригады ожидали выхода спокойно.

Туркмены, с которыми приехал Сергей, стояли в колонне первыми. И тут раздалась необычная команда:

— Первая бригада — в сторону! Быстро в барак за вещами!

Лагерлое начальство подсчитало туркменов, чего-то забеспокоилось. Вдруг нарядчик вспомнил и выкрикнул:

— Морозов!

Сергей вышел из строя бетонщиков, еще не понимая, что это значит.

— Ты чего прячешься? — Разводящий был сердит. — А ну, за вещами! Пять минут сроку!

Выскочил бригадир бетонщиков, завопил:

— Это наш, он в моей бригаде, гражданин начальник. Ошибка у вас. — Бригадиру вовсе не хотелось терять хорошего работягу. — Вы уж, пожалуйста, увольте, парень нам вот так нужен. И зачем ему с чужими?..