Коба сразу взял быка за рога и убедительно доказал, что эта идея совершенно не подходит для России, которая очень сильно отличается от Австрии. Смешение национальностей в империи Габсбургов осложнялось наличием местностей, в которых говорили на смеси нескольких языков, а также постоянной миграцией в города. Отсюда и шла подмена Бауэром территориальной основы «личностным» принципом, гласившим, что каждый гражданин, где бы он ни проживал, был сам вправе определять свою национальность.
Сама же «культурно-национальная автономия», по мысли Кобы, являла собой замаскированный национализм, прикрытый броней социализма. Она создавала психологические предпосылки для разделения единой рабочей партии на отдельные, организованные по национальному признаку партии и вела к национальному сепаратизму в профсоюзном движении.
Да и самим социал-демократам, писал он, «вместо организации наций, сохранения и развития национальных особенностей», как это было провозглашено в программе австрийских марксистов, следовало бы организовать пролетариат для классовой борьбы.
Что же касается предоставления такой автономии многочисленным малым народностям Кавказа, за что ратовали некоторые кавказские социал-демократы, то на деле это означало их навечное закрепление на низших ступенях развития. А вот областную автономию Кавказа Коба считал приемлемой, поскольку она помогла бы его отсталым нациям «вылупиться из скорлупы мелконациональной замкнутости».
В то время как культурно-национальная автономия была направлена прямо в противоположном направлении, «замыкая нации в старую скорлупу». И, по его глубокому убеждению, национальный вопрос на том же Кавказе мог быть решен только через вовлечение отсталых наций и народностей в общее русло высшей культуры.
Да, он писал, что требование кавказской делегацией национально-культурной автономии не идет вразрез с провозглашенным социал-демократами правом наций на самоопределение, и подтверждал право наций самим решать свою судьбу. Но тут же оговаривался, что, провозглашая и отстаивая это право, социал-демократам следовало бороться и агитировать против вредных учреждений и нецелесообразных требований наций.
Более того, именно социал-демократия должна была влиять на волю наций так, чтобы они выбрали форму, наиболее соответствовавшую интересам пролетариата, т.е. против отделения татар и против культурно-национальной автономии кавказских наций. Что же касается рабочих всех национальностей, то им надо было сплачиваться в единую партию, сознавая себя не представителями той или иной нации, а членами одной классовой семьи, единой армии социализма.
Чем еще был опасен принцип культурной автономии? Тем, что он делал упор на сохранение многонациональных государств вопреки праву на самоопределение, и тем, что право на политическую независимость подменяли равенством прав в области культуры.
Именно против этой двойной «ереси» Сталин выдвинул двустороннюю характеристику нации, которая, с одной стороны, являлась исторически сложившейся формой государственной организации в период буржуазной революции и как таковая пользовалась неотъемлемым правом на самоопределение в виде отделения от существовавшего многонационального государства. С другой — конечная цель социализма состоит в том, чтобы вместо деления мира на национально-отграниченные общества установить принцип интернационального сплочения рабочих.
Все это было, конечно, правильно, но куда интереснее то, что именно в этой работе, так высоко оцененной Лениным, уже проявились те самые разногласия между ним и Сталиным, которые так обострятся при создании Советского Союза.
В отличие от вождя, который с самого начала стоял за право наций на самоопределение, Сталин единственно верным решением национального вопроса в России считал областную автономию с одновременным предоставлением национальным меньшинствам всех регионов права пользования родным языком, создания своих школ и т.п.
Да, Коба, конечно же, упоминал о праве на самоопределение, но как-то походя и уже тогда был озабочен не тем, как нации будут самоопределяться, а тем, как обеспечить развитие тех наций, которые останутся в едином государстве.
Тем не менее Ленин был очень доволен работой «чудесного грузина», который с этого времени стал считаться специалистом на национальному вопросу. Хотя в опубликованной всего через год своей работе «О праве наций на самоопределение», его подход к национальной проблеме был совсем другим. И в отличие от Кобы, идеалом государственного устройства которого была областная автономия, Ленин делал акцент на праве наций образовывать самостоятельные государства.
Впрочем, никакого Кобы уже не было, теперь был Сталин, так теперь Коба подписывал свои работы. И время выбора нового псевдонима было выбрано, конечно же, не случайно. По всей видимости, он твердо верил, что вместе с написанием «Марксизма и национального вопроса» он вступил в качественно новую полосу своей жизни.
В старушке Вене Коба еще раз встретился с Троцким. «В 1913 году, — вспоминал Троцкий, — в Вене, в старой габсбурговской столице, я сидел в квартире Скобелева за самоваром. Сын богатого бакинского мельника был в то время студентом и моим политическим учеником... Мы пили душистый русский чай и рассуждали, конечно, о низвержении царизма. Дверь внезапно распахнулась, без предупредительного стука появилась незнакомая мне фигура невысокого роста со смуглым отливом лица, на котором были ясно видны следы оспы».
Однако Коба и не подумал знакомиться. Очевидно памятуя то презрение, с каким Троцкий отнесся к нему в Лондоне, он окинул сидевших за столом тяжелым взглядом, и так и не сказав ни слова, налил себе чая и молча удалился. Но самым удивительным было то, что именно тогда в Вене он мог встретиться с... Гитлером, который проживал в столице Австро-Венгрии. А может, они и встречались, да только вряд ли обратили внимание друг на друга. Да и кем тогда были эти перекроившие мир два человека? Один — провинциальным политиком, а второй — самым настоящим неудачником, ибо все, за что только не брался будущий фюрер, заканчивалось для него полным крахом...
В Петербург Коба вернулся в середине февраля и сразу же заметил за собой слежку. Он долго бродил по улицам, но все было напрасно: филер словно тень следовал за ним. И в конце концов Коба решился на отчаянный шаг. Он нанял извозчика и, рискуя сломать себе на скользкой мостовой шею, на всем ходу выпрыгнул из пролетки. Летевший за ним на другом лихаче филер не решился испытывать судьбу и отстал.
В столице Кобе предстояло решить два самых главных вопроса: о деньгах и об издании «Правды». В это же самое время Потресов и Дан получили письмо из Вологды от Плетнева, который сообщал о своих подозрениях относительно связей Малиновского с охранным отделением. Дан написал о его подозрениях в «Луче», и в партии начался скандал.
А дальше случилось невероятное. Никому не веривший Коба отправился к Дану и... потребовал «прекращения порочащих Малиновского слухов»! После бурного объяснения Дан дал опровержение. Что же касается самого Малиновского, то он отблагодарил своего благодетеля весьма своеобразным образом, и, когда Коба преспокойно беседовал на благотворительном концерте за своим столиком с Бадаевым, его арестовали.
И хотя «ничего преступного» у Кобы при обыске не нашли (записи о фракции меньшевиков-ликвидаторов не в счет), Иосифа Джугашвили было решено «выслать в Туруханский край под гласный надзор полиции на четыре года...» 11 июля 1914 года Коба прибыл в столицу Енисейской губернии Красноярск. Повидавший виды начальник Енисейского губернского жандармского управления с интересом взглянул на стоявшего перед ним грузина. Да, видно успел наворотить этот Джугашвили дел, если из столицы весьма убедительно просили упрятать его как можно подальше.
Лучшего места для такой отдаленной ссылки, чем Туруханский край, не было, и нетрудно себе представить, с какой тоской смотрел Сталин на однообразные пейзажи со своей баржи, едва тащившейся по Енисею. Могучая сибирская река была единственным путем, по которому можно было добраться до центра. Летом — на пароходе, зимой — на оленях и собаках. Бескрайняя тайга, тундра и болота, болота, болота... Деревни лежали на расстоянии 20—40 километров, что говорило о крайней скудости населения...