— Если вам понадобится доступ к теплым водам Индийского океана через Индию, — сказал министр, — то, думаю, подобное требование будет встречено нами с пониманием. Окажись порт Карачи в распоряжении Советского Союза, Япония закроет на это глаза. Когда приезжал специальный посланник Генрих Шамер (агент гестапо и будущий посол Германии в Токио), я заметил ему, что, если Москве захочется подойти к Индийскому океану по территории Ирана, то Германия должна будет воспринять действия Советов так же, как и мы...
Рассуждая на свои излюбленные темы «устранения англосаксонского контроля над странами Азии и выхода из-под влияния британского и американского капитала, Мацуока очень надеялся услышать от Сталина обещание прекратить помощь Чан Кайши. На что Сталин заметил, что он готов терпеть сотрудничество между Германией, Японией и Италией в решении глобальных вопросов» и тем не менее в данный момент будет говорить только о проблеме японского нейтралитета, поскольку условия для этого давно созрели. Затем он выдвинул целый ряд практически неприемлемых для Японии условий, и Мацуока уже собирался возвращаться домой ни с чем. А вот затем...
Существуют две версии того, что было затем. По одной версии, Мацуока сам согласился на все условия Сталина, по другой — тот вызвал его в Кремль и устало сказал:
— Вы душите меня! — Сталин взял себя обеими руками за горло. — Ну что же, я согласен подписать соглашение о нейтралитете.
Заметив некоторое беспокойство посланника Мацуока, он улыбнулся.
— Все будет хорошо... Я — убежденный сторонник «оси» и противник Англии и Америки...
Как бы там ни было на самом деле, 13 апреля Мацуока и чрезвычайный посланник генерал Ё. Татэкава в присутствии Сталина подписали с Молотовым договор о нейтралитете. Стороны обязались «поддерживать мирные добрососедские отношения и уважать неприкосновенность территорий друг друга».
В отдельной декларации Советский Союз обещал уважать независимый статус Маньчжоу-Го, а Япония признавала сферой интересов Москвы Монгольскую Народную Республику. Тем не менее, когда 5 июня посол Японии в Берлине Хироси Осима сообщил императору и высшему военному командованию о готовности Гитлера напасть на СССР, оперативный отдел генерального штаба сухопутных сил почти мгновенно представил монарху черновой вариант плана начала боевых действий против СССР с одновременным выдвижением войск в Индокитай.
Но все это будет только через два месяца, а пока Сталин изумил еще не видевший ничего подобного мир, появившись вместе с Молотовым на вокзале, где японского министра провожали дипломаты и представители прессы.
Слегка обняв японца, Сталин сказал:
— Европейские проблемы могут быть решены естественным путем, если Япония и Советы будут сотрудничать...
После чего он подошел к стоявшему в нескольких шагах от Мацуоки послу Германии графу Шуленбургу.
— А с вами, — слегка обняв графа, улыбнулся он, — мы останемся друзьями, и вы теперь должны сделать все для этого!
Но и этого вождю показалось мало, и он, взяв за руку военного атташе полковника Ребса двумя руками, с каким-то заговорщицким видом произнес:
— Мы останемся друзьями, что бы ни случилось...
Как и надеялся Сталин, о его выходке стало известно и в Японии, и в Германии. Вот только на Гитлера его маневры не произвели никакого впечатления. Да и какое там могло еще быть впечатление, если 30 мая тот утвердил окончательную дату нападения на Советский Союз — 22 июня 1941 года...
Положение на самом деле становилось все тревожнее, и тонко чувствовавший напряженную обстановку Всеволод Вишневский записал в своем дневнике: «Решают ближайшие месяцы, мы подходим к критической точке советской истории. Чувствуешь это ясно. Правда вылезает наружу. Временное соглашение с Гитлером трещит по швам...»
И по сей день идут споры о том, собирался ли сам Сталин нападать на Гитлера. Вряд ли, для этого он был слишком слаб, что и так наглядно продемонстрировала финская кампания. И выходить с такой армией против мощного вермахта мог только авантюрист, каковым Сталин никогда, в отличие от того же фюрера, не был. Верный привычке выжидать, он никогда не делал первого шага и прежде, чем ударить, предпочитал изучить слабые места своих врагов. В то же время Сталин прекрасно понимал, что наступление Красной Армии «по всей Европе» под лозунгом социальной перестройки может сыграть против него и заставить сплотиться все капиталистические страны в единый антисоветский блок.
А вот если он и собирался воевать, то, думается, только вместе с фюрером. О чем могут свидетельствовать все те воинственные разговоры, которые велись в предвоенные годы в партийном и военном руководстве. В октябре 1938 года на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда Сталин недвусмысленно заявил, что большевики отнюдь не против наступления и даже не против всякой войны. И именно в ту минуту приехавший вместе с ним Жданов записал в своем блокноте весьма интересную фразу: «Крики об обороне — это вуаль!»
То, что происходило в стране в 1939—1941 годах, прекрасно отразил в своих дневниках Всеволод Вишневский. В качестве председателя Оборонной комиссии Союза советских писателей он много раз посещал закрытые заседания Управления политпропаганды Красной Армии, часто встречался с Ворошиловым, Буденным, Павловым, Куликом и другими видными советскими генералами и прекрасно знал, какие настроения царили на самом верху. «СССР, — писал он в дневнике всего через неделю после подписания между Германией и Советским Союзом Пакта о ненападении, — выиграл свободу рук, время... Ныне мы берем инициативу, не отступаем, а наступаем. Дипломатия с Берлином ясна: они хотят нашего нейтралитета и потом расправы с СССР; мы хотим их увязания в войне и затем расправы с ними».
И не только с ними, но и со всем капиталистическим миром, о чем с предельной откровенностью поведал Сталин в беседе с руководством Коминтерна после нападения Германии на Польшу. «Идет война между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! — сказал он. — Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии будет расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему... Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии. Следующий момент — подталкивать другую сторону».
В разговоре с министром иностранных дел Литвы В. Креве-Мицкявичусом в ночь на 3 июля 1940 года Молотов высказался еще откровеннее: «Сейчас мы убеждены более чем когда-либо еще, что гениальный Ленин не ошибался, уверяя нас, что Вторая мировая война позволит нам завоевать власть во всей Европе, как Первая мировая война позволила захватить власть в России.
Сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире до тех пор, пока голодающие массы воюющих наций не расстанутся с иллюзиями и не поднимутся против своих руководителей. Тогда германская буржуазия договорится со своим врагом, буржуазией союзных государств, с тем чтобы объединенными усилиями подавить восставший пролетариат. Но в этот момент мы придем к нему на помощь, мы придем со свежими силами, хорошо подготовленные, и на территории Западной Европы... произойдет решающая битва между пролетариатом и загнивающей буржуазией, которая и решит навсегда судьбу Европы...»
Да, это говорил всего лишь Молотов, но именно он был в те годы ближайшим сподвижником Сталина, и вряд ли мы погрешим против истины, если предположим, что Молотов лишь повторил то, что не раз слышал от самого Сталина.
* * $
И, возможно, именно поэтому весной 1940 года все чаще стали раздаваться призывы ведущих политиков и военных к переходу к более активной политике. Инициатором чего явился опять же Сталин. На заседании комиссии Высшего военного совета 21 апреля 1940 года он предложил «коренным образом переделать нашу военную идеологию». «Мы, — заявил он, — должны воспитывать свой комсостав в духе активной обороны, включающей в себя и наступление. Надо эти идеи популяризировать под лозунгами безопасности, защиты своего Отечества, наших границ».