А вот Серебрякову, Пятакову и Сокольникову не повезло. На них такие «данные» нашли, и все они были арестованы. Оставшиеся на свободе троцкисты пребывали в полном смятении, а так ничего со всем своим умом и не понявший Радек умолял Бухарина замолвить о нем словечко у Сталина. Наивный Карл, знал, кого просить...

25 сентября 1936 года члены Политбюро получили из Сочи подписанную Сталиным и Ждановым телеграмму следующего содержания: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».

Уже многие начинали понимать, что дело было не в какой-то там высоте, на которой якобы не оказался Ягода, а в самом вожде. Для той работы, какая предстояла НКВД, нужен был совсем другой человек. Знали члены Политбюро и о тех чувствах, какие, по доходившим до них слухам, испытывал вождь к жене Ежова. И как знать, не надеялся ли он на взаимность, возвышая ее мужа.

Сегодня уже никто не скажет, был ли на самом деле влюблен Сталин в Евгению Ежову, которая всегда была готова пофлиртовать. Но, как поговаривали, пользовавшийся ее благосклонностью Валерий Чкалов по какому-то странному стечению обстоятельств разбился сразу же после того, как позволил себе высказаться с насмешкой о внешнем облике вождя.

Как бы там ни было, члены Политбюро не стали оспаривать мнение «большинства областных представителей НКВД», и уже на следующий день Ежов уселся в еще теплое кресло бывшего наркома. В книге «Большой террор» Р. Конквест назвал его «испытанным и безжалостным исполнителем». И вряд ли был прав.

По словам хорошо знавшего Ежова секретаря Луначарского И.А. Саца, Николай Иванович никогда не был «безжалостным». «Работая в провинции, — писал Сац, — он производил впечатление человека нервного, но доброжелательного, лишенного чванства и бюрократизма. Может быть, это была маска. Однако, вернее всего, палачом сделали его сталинская система и влияние самого Сталина. Во всяком случае, дальнейшая роль, поведение и судьба Ежова были неожиданностью для многих, кто знал его до НКВД».

И как явствует из воспоминаний людей, знавших Николая Ивановича, так оно и было на самом деле. По своей натуре Ежов не был ни злым, ни жестоким человеком. Но уже во время своей первой встречи со Сталиным в 1928 году он полностью попал под его влияние. Сталин заметил это, стал продвигать его и, в конце концов, сделал заведующим распредотделом и отделом кадров ЦК. После XVII съезда партии его карьера стала расти как на дрожжах, он стал одним из секретарей ЦК, председателем КПК и куратором НКВД. Что, конечно же, очень не нравилось Ягоде.

Судя по всему, сам Ежов уже после того, как Сталин отправил его на работу с нежелавшими сдаваться Каменевым и Зиновьевым, прекрасно знал о своем скором назначении шефом НКВД. И именно поэтому проявил столь большой интерес к работе его аппарата, технике допросов и всему тому, что так старательно скрывалось за толстыми каменными стенами.

Часами он сидел на допросах, внимательно наблюдая за тем, как умело ломали подследственных его будущие подчиненные. А когда какому-нибудь следователю удавалось, в конце концов, расколоть особенно упорного, Ежов тут же спешил к нему для обмена опытом.

Свою работу на новом месте Николай Иванович начал как полагается: изгнал всех не нравившихся и арестовал всех подозрительных. Как и всегда в таких случаях, он привел с собой несколько сотен новых сотрудников из среднего партийного звена. Но в то же время Ежов был вынужден оставить теперь уже у себя и много «бывших», без которых работа наркомата просто-напросто забуксовала бы.

Но перестановки, понятно, шли. И именно этим можно объяснить некоторый застой в работе самого страшного ведомства в конце 1936 года. Накладывала свой отпечаток и работа над новой Конституцией, которая должна была стать самой демократичной Конституцией в мире. Все это позволило заговорить о спадении волны террора, и общество начинало питать надежды на лучшее.

Как это ни покажется удивительным, но замене Ягоды на Ежова больше всех обрадовался... Бухарин. И он искренне считал, что этот «малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести» человек «не пойдет на фальсификацию». Но особенно у него улучшилось настроение после того, как на праздновании годовщины Октябрьской революции к нему, стоявшему на гостевой трибуне, подошел красноармеец и сказал: «Товарищ Сталин просил передать, что вы не на месте стоите. Поднимитесь на Мавзолей!»

Надо ли говорить, с какой радостью Николай Иванович поспешил на Мавзолей. Однако Сталин не удостоил его даже взглядом и покинул трибуну до окончания демонстрации. Не пошел он ни на какое сближение и после празднеств. Наоборот, сделал все возможное, чтобы и Рыков, и Бухарин постоянно находились в подвешенном состоянии. Знал, ничто так не действует на нервы, как лишение точки опоры. И своего он добился. Бухарин снова занервничал и, в конце концов, прислал письмо. «Я сейчас нервно болен в крайней степени, — сообщал он Сталину. — Больше декады не хожу в редакцию, лежу в постели, разбитый до основания».

Вот таким, «разбитым до основания», он и явился на открывшийся 4 декабря 1936 года пленум ЦК. На повестке дня пленума стояли два вопроса: утверждение окончательного текста новой Конституции и доклад Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях. Ежов оправдал высокое доверие и, умело жонглируя фактами и цифрами, убедительно доказал наличие в стране широкого заговора. Назвал он и жертв очередного «открытого процесса».

Сокольников, Радек, Пятаков, Серебряков... Именно им отводилась на этот раз роль главных врагов народа. Довольно сумбурно и невнятно поведав о шпионской деятельности троцкистов, человек «доброй души и чистой совести» изо всех сил ударил по Бухарину, которому якобы было известно о «всех террористических и иных планах троцкистско-зиновьевского блока».

Ну а затем «малоинтеллигентный» Ежов с великой радостью сообщил пленуму, что «директива ЦК, продиктованная товарищем Сталиным», будет выполнена до конца, и пообещал «раскорчевать всю эту троцкистско-зиновьевскую грязь». Выступление Ежова то и дело прерывалось репликами Сталина и постоянно поддакивавшего ему Молотова, который живописными штрихами дополнял общую картину.

И тем не менее ни один депутат не высказал особого восхищения проделанной его страшным ведомством работой. И лишь один Берия чуть ли не каждую минуту выкрикивал всевозможные ругательства в адрес названных Ежовым работников. При этом «гадина», «негодяй» и «сволочь» были далеко не самыми грязными.

Затем на трибуну поднялся Бухарин. Как выяснилось из его выступления, он был счастлив тем, что соответствующие органы в сентябре перебили всю эту зиновьевскую сволочь. Что же касается его самого, то он, как того и следовало ожидать, не имел ничего общего со всеми этими «сволочами и подонками». «Я вас заверяю, — с надрывом бросал он в настороженный зал, — что бы вы ни признали, что бы вы ни постановили, поверили или не поверили, я всегда, до самой последней минуты своей жизни, всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина.

Я не говорю, что я любил Сталина в 1928 году. А сейчас говорю — люблю всей душой. Почему? Потому что... понимаю, какое значение имеет крепость и централизованность нашей диктатуры. Я не беспокоюсь относительно своей персоны, относительно условий своей жизни и смерти, а я беспокоюсь за свою политическую честь, и я сказал и буду говорить, что за свою честь буду драться до тех пор, пока я существую!»

Как это ни печально, но в этом страстном признании не было ни слова правды. Что же касается чести, то вряд ли она была у Бухарина. И всего через полгода, на июньском пленуме ЦК, он, наверное, как никто другой поймет это... Как и следовало ожидать, на Сталина все эти заклинания не произвели ни малейшего впечатления. «Похоже, — с наигранным сожалением развел он руками, — Бухарин так ничего и не понял из того, что здесь происходит!»