«Строить могучую сеть кооперативных организаций, охватывающих со всех сторон крестьянскую экономику, на одной бедноте, — говорил он, — на разжигании антагонизма между нею и середняками, на обострении классовой борьбы между нею и кулаком, даже самые «ультралевые» деревенские работники, не смогут».
Что же касается выступившего еще в июне вместе с Молотовым и Андреевым против бухаринского лозунга «Обогащайтесь!» Сталина, то он, как всегда, выжидал.
В сентябре состоялся пленум ЦК, посвященный «работе среди деревенской бедноты». Молотов, надо полагать, с подачи Сталина потребовал создания групп бедняков по «совместному с середняками выдвижению кандидатов при перевыборах».
Так, в какой уже раз политика оказалась довлеющей над экономикой. Сталину очень не нравилось, что в сельсоветах первую скрипку стали играть «умные и опытные» кулаки, и он стремился вытеснить их оттуда любой ценой. Потому он и требовал организовать бедноту «для руководящей работы во всех общественных органах деревни, поскольку только она (беднота) считалась «наиболее крепкой опорой коммунистической партии в деревне». Что в конечном счете эту самую деревню и сгубило. Опора на бедноту хороша тогда, когда надо сжигать помещичьи усадьбы и бунтовать. Что же касается строительства, то ничего хорошего от «бедноты» ждать было нельзя.
И уже осенью 1925 года в политике партии явно наметился новый поворот. И как это ни печально, но он стал отнюдь не тем тактическим маневром, с помощью которого партия собиралась «сгладить опасения бедняков и идейных активистов», а пока еще неявным отказом от провозглашенной на XIV партконференции политики «лицом к деревне». Чисто экономические факторы 1924—1925 годов во многом были следствием непродуманной аграрной политики.
Расчет на рекордный урожай 1925 года, который позволил бы совершить за счет экспорта зерна большой скачок в промышленности, не оправдал себя. Из-за дороговизны промышленных товаров крестьяне не спешили продавать хлеб, рассчитывая на увеличение цены. Это привело к значительному замедлению хода хлебозаготовок, в результате чего пришлось вместо запланированного экспорта ввозить хлеб.
Большую роль сыграли и очень низкие по сравнению с частным рынком расценки, по которым кооперативы и госзаготовители расплачивались с крестьянами, что отрицательно отразилось на хлебозаготовках. В конце концов, даже урезанный план оказался невыполненным. Вместо ожидаемой прибыли в 35 миллионов рублей имел место дефицит в 80 миллионов рублей. Надежды на быстрый рост промышленности рухнули, а план Госплана, Рыкова и Каменева был перечеркнут «планом» крестьянина, а также «планом» мирового рынка, основанном на снижающейся цене на хлеб.
Провал заготовительной кампании осенью 1925 года привел к невыполнению аграрной программы. Вместе с тем росло и сопротивление новой крестьянской политике в самой партии, и прежде всего среди деревенских коммунистов, которые после перевыборов потеряли власть, а вместе с нею и теплые места. И именно это самое сопротивление, по всей видимости, во многом повлияло на поворот Сталина к методам военного коммунизма и варварской коллективизации.
Оно и понятно. Новый курс сельские коммунисты встретили в штыки, и уже с осени 1924 года в центр стали поступать сообщения о широком сопротивлении партийных низов новой политике партии в отношении крестьян. Лозунг о свободных выборах без партийного принуждения и о привлечении беспартийных в Советы воспринимался коммунистами провинции с обидой, а порою и с озлоблением: за что кровь проливали?
А работники Курского укома прямо писали, что позиция ЦК в отношении «свободных» выборов и вовлечения беспартийных неправильна: «Так, выполняя директиву ЦК, мы не удержим за собой руководства в Советах». Да и в самом ЦК открыто признавали, что после объявления нового курса среди деревенских коммунистов господствовали «угнетение, уныние и растерянность».
Естественно, ведь из всемогущих правителей они превращались в рядовых работников. Ну а сам новый курс означал для многих партийцев, занимавших посты председателей сельсоветов, лишение их средств к существованию, не говоря уже о потере власти и привилегий.
Значительная часть сельских коммунистов воспринимала новую политику как «поворот лицом к кулаку», и особенно была недовольна постановлениями об аренде и наемном труде. Сыграла свою роль и извечная российская неразбериха, следствием которой явилось отсутствие нормальной координации с центром. И если весной 1925 года ЦК упрекал партийных работников за проведение предвыборной кампании административными методами, то осенью им досталось за то, что они плохо организовывали работу с бедняками.
Большое значение имело и то, что те самые экономические методы, о которых столько говорилось, так и не были предварены в жизнь. И на местах продолжали действовать по старинке, используя чаще всего принудительные меры. Как всегда, в таких случаях перед руководством страны встал извечный российский вопрос: что делать? Повышение закупочных цен способствовало сбыту зерна, однако при этом возникала опасность инфляции и нерентабельности экспорта; снижение же цен вело к уменьшению объема продаж.
Более низкие цены могли улучшить положение государственных заготовителей и кооперативов по сравнению с частниками. Повышение прямых налогов увеличило бы сбыт и уменьшило трудности заготовок, но эта мера противоречила принятой осенью 1924 года политической линии по отношению к крестьянству. Каменев видел основную причину провала заготовок в сокрытии хлеба зажиточными крестьянами, в так называемой забастовке кулаков. В своем заявлении он опирался на июньские данные ЦСУ, согласно которым 12% богатых крестьян владели 33% всего хлеба и 54% — его излишками, которые они скрывали от рынка.
В результате этих ссылок Рыков добился снятия руководителя ЦСУ Попова за допущенные «крупные ошибки». По всей видимости, это было сделано еще и для того, чтобы накануне съезда дискредитировать лидеров оппозиции Каменева и Зиновьева.
Но это уже ровным счетом ничего не решало. С осени 1925 года интерес к крестьянскому вопросу начал быстро падать, что объяснялось прежде всего провалом политики «лицом к деревне». Сообщения из деревни с передовиц были загнаны на последние страницы газетных полос и уменьшились в объеме. Да и само политическое настроение по отношению к крестьянам заметно изменилось: из дружественного оно становилось все более настороженным, а подчас и озлобленным.
После провала практически всех своих наполеоновских планов в отношении сельскохозяйственных заготовок и последующего рывка в промышленности партийное руководство на всех уровнях было разочаровано. И хотя речь о смене политического курса еще не шла, сама идея уже витала в воздухе.
Наиболее четко новую линию партии в отношении деревни выразил В. Куйбышев в своей речи на пленуме ЦКК в апреле 1926 года. Многие, говорил он, после XIV съезда партии решили, что партия отвернулась от села и повернулась «лицом» к промышленности. Но это, убеждал он, не так. И если для развития промышленности требовались огромные капитальные вложения, сельское хозяйство, по мнению руководства партии, могло развиваться без внешней помощи.
Так оно и было. И после того как крестьяне получили значительные уступки, в партии господствовало явно ошибочное мнение, будто быстрый рост сельского хозяйства может происходить «автоматически» и главным образом за счет населения. Именно такой и представала теперь политика партии в отношении села. И Сталин явно лукавил, когда говорил об отсутствии в природе тех крепостей, которые большевики не могут взять.
Да, они могли побеждать, но большей частью только там, где не надо было считать, предвидеть и думать, как это имело место при политике «военного коммунизма», к которой постепенно, но уверенно катилась страна.
Что же касается крестьянского вопроса, то он оказался для руководства партии, привыкшего решать любые проблемы с шашками наголо, неразрешимым. Руководство очутилось в тупике, в результате случилось то, что и должно было случиться, и уже к осени 1925 года партия отвернула свое «лицо» от деревни. Так, направленная на дальнейший подъем сельского хозяйства политика постепенно сворачивалась и заменялась хорошо апробированной во время «военного коммунизма» концепцией классовой борьбы.