«Я не хочу!» — кричал Василий, когда, согласно обряду, монахи спросили его согласия. Князь Тюфякин за Шуйского спокойно произнес положенные слова, а Захар в это время крепко держал бывшего царя своими здоровенными ручищами. Дворянин весил чуть ли не в два раза больше насильно постригаемого, к тому же он был и моложе Шуйского.

Обряд закончился. Василия отвезли в Чудов монастырь. В тот же день в том же монастыре, быть может, в те же самые минуты насильно постригли Марию Петровну, супругу царя.

А еще через три дня в Москву явился гетман Жолкевский, и Москва вынуждена была согласиться с тем, что на русский трон сядет Владислав, сын короля Сигизмунда.

И такого еще не бывало на Руси! Не просто иноземец на троне — иноверец! Патриарх Гермоген, долгое время противившийся избранию Владислава, смирился-таки с обстоятельствами, но с одним непременным условием: сын Сигизмунда должен был креститься по православному обряду.

Жолкевский не принял требования патриарха всея Руси, «но заключил такой договор, который показывал, что гетман вовсе не думал о порабощении Руси Польше, напротив, уважал и даже ограждал права русского народа»[214]. Но не только это явилось причиной того, что московские бояре, знать других городов, духовенство согласились на избрание царем всея Руси иноземца. «Московское государство избирало царем своим Владислава, — констатирует Н. И. Костомаров, — с тем, что власть его была ограничена по управлению боярами и думными людьми, а по законодательству думою всей земли».

Ограниченная монархия! Московские купцы и бояре еще в 1147 году мечтали об ограничении власти князя. Они мечтали об этом во времена Дмитрия Донского, мечтали так неистово, что своровали у князя роскошный пояс, украшенный жемчугами. Они мечтали об этом во время последней распри русских князей и во времена Ивана III и еще более грозного Ивана IV. Желание ограничить великокняжескую или царскую единодержавную власть несколько веков жило среди бояр и духовенства.

Любая смута (революции, гражданские войны, бунты, восстания) обычно заканчивается либо самой жесткой диктатурой внутри страны, либо столь же сильной властью с экспансионистскими амбициями (Чингисхан), либо вторжением извне (Англия перед 1066 годом, Китай перед нашествием Абахая и Нурхаци, Киевская Русь), либо, если народу данной страны очень уж повезет, ограниченной монархией. Других вариантов выхода из смуты нет.

Даже бегло осматривая сложившуюся в Русском государстве в 1610 году ситуацию, можно прийти к выводу, что самый счастливый для мирных людей исход, то есть ограниченную монархию, страна могла получить только из рук… иностранца! Ни один политический и государственный деятель Руси, каким бы он гениальным ни был, на ограниченную монархию, которую, естественно, очень хотели бояре и дворяне, не согласился бы, потому что смута, брожение в умах сограждан, желание всевозможных Захаров показать кому угодно, а хоть и самому царю-батюшке свои бицепсы были еще очень сильны. И не было в 1610 году той скрепляющей народ идеи, духовной и душевной точки опоры, с помощью которой гневливые успокаиваются, ленивые думать («все пошли царя сбрасывать, и я пошел») призадумываются, неуравновешенные обретают внутренние тормоза, добрые перестают бояться самих себя, злые добреют, и этого вполне хватает для их собственного счастья и, главное, для счастья окружающих. В конце XX века подобное состояние народных умов назовут национальной идеей — сложный «раствор», скрепляющий великое множество людей в народ.

Бояре, дворяне, духовенство, с одной стороны, были рады тому, что наконец-то осуществилась их вековая мечта о «думском ограничителе», а с другой стороны, вольно или невольно самим актом избрания иностранца-иноверца они упредили рождение той самой национальной идеи, в которой так нуждался во времена Смуты русский народ.

Жители Москвы — те, что попроще, кому в Думе не выступать и думскими вопросами не заниматься, — очень быстро разочаровались в действиях боярства. Недовольных избранием на русский престол Владислава становилось все больше. Люди стали все чаще вспоминать Василия Шуйского. Бояре заволновались. У Шуйского вновь появился шанс занять трон. Если бы судьба вновь вытолкнула его на вершину власти, да еще рукой народа, то, естественно, ни о какой ограниченной монархии мечтать уже не приходилось бы. Василий IV Иванович, хоть и не проявил себя за годы правления (трудные то были годы для любого правителя), некоторыми своими смелыми действиями показал, что при соответствующих условиях он вполне мог бы стать настоящим монархом, не нуждающимся ни в каких ограничениях. Народ, с которым легко нашел общий язык Иван IV Грозный, теперь сам, без подсказки, стал переходить на сторону Шуйского.

Это было очень опасно для всех думцев. Бояре не на шутку перепугались. Страх так подействовал на некоторых из них, что они не шутя предложили перебить весь род Шуйских. Гетман Жолкевский (о нем многие историки отзываются очень хорошо), прекрасно понимая положение трусоватых бояр, взял дело в свои руки: он объявил, что Сигизмунд потребовал беречь бывшего царя. Думцы спасовали перед отцом угодного им «ограниченного» монарха и разрешили Жолкевскому взять Шуйских под свою опеку. Василия и жену его переправили под Смоленск, где поляки, изнурив защитников города упорной осадой, готовились к решительным действиям. 3 июня 1611 года они взяли крепость, а в конце октября король Сигизмунд торжественно въехал в Варшаву. То был триумф польского оружия. Поляки радовались и гордились по праву.

Гетман Жолкевский ехал вслед за Сигизмундом, в войске находились русские пленные: бывший царь Василий IV Иванович Шуйский, его супруга Мария Петровна, братья, воевода Смоленска Шеин, послы Голицын и Филарет… На Шуйского смотрели все поляки. Это был уставший до предела человек, красные больные глаза его суровым взором оглядывали мир, в них не было страха, было лишь мрачное осознание свершившегося, трагичного и безысходного для него, Василия Шуйского, но не для страны, которой недавно он властвовал.

В тот же день состоялась аудиенция у польского короля. Сигизмунд гордился успехами подданных, но ненавидел Жолкевского, который в Москве проявил своеволие (с точки зрения здравого смысла — благоразумие) и тем самым не дал Сигизмунду воссесть на русский престол.

В зал вошли пленные во главе с худым и, казалось, отрешенным от мира сего, ушедшим в себя и свою печаль Василием Шуйским. Гетман Жолкевский, блестящий оратор, сказал пламенную речь, закончившуюся следующим пассажем: «Ныне стоят они жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества и, падая на землю, молят о пощаде и милосердии».

Далее бывший русский царь должен был пасть на землю, вскинуть руки к Сигизмунду и молить, молить о пощаде… О какой пощаде? Василий Шуйский в пощаде не нуждался. Его не пощадил собственный народ, его унизил Захар Ляпунов. От Шуйского отказались бояре. А духовенство в лице патриарха Гермогена лишь изредка исполняло свою роль, без особого вдохновения защищая царя. От него отказалась Русская земля. Что мог дать ему Сигизмунд?

Василий Иванович поклонился, придерживая левой рукой большую шапку из черной лисы, коснулся пальцами правой пола, поднес их к губам. В красных больных глазах его печаль уже остыла. Это спасло царя от слез. Братья поклонились вслед за ним три раза. Иван Пуговка не выдержал и расплакался. За всех: за неудачника-царя, за родных его, за Русь. Правильно он сделал, что не стал зажимать в себе боль: кто-то должен был плакать в тот день в тронном зале. Потому что плакать — это естественно, когда унижен ты не твоим победителем (поляки благодаря Жолкевскому вели себя достойно), а твоими собственными ошибками и ошибками твоего народа.

Сигизмунд к Шуйскому был благосклонен: отправил его вместе с родственниками в Гостынский замок, где пленники не бедствовали. Но жить бывший царь Василий Шуйский уже не мог. Печаль свела его в могилу через несколько месяцев.