— Ты занят? — сказала она. Её лицо горело.

Саблин вышел к ней.

— Спаси меня… — сказала она. — Молись за меня. Я не могу молиться.

— Вера, что с тобой?

— Ах, ничего… Ничего… Господь, может быть, и помилует меня.

— Вера, не хорошо, что ты бываешь в этом кружке, вера хороша, но мистицизм — это уже не вера.

— Пг'ости, Александг', и, если услышишь что — пг'ости. Я устала. Ты ског'о кончишь? Я спать пойду.

Она перекрестила его и ушла.

Саблин, кончив занятия с делопроизводителем, прошёл в спальню жены. Вера Константиновна спала. Её лицо было бледно. Тёмные круги окружали глаза. Во сне она металась. Иногда сурово сжимались брови и тяжёлый вздох вырывался из её груди.

XXXV

Цвела сирень. Петербург пустел, разъезжался по дачам. Саблин приехал из лагеря под вечер. Вечером у него было совещание с подрядчиками. Когда он вернулся с него на квартиру в одиннадцатом часу, жены его не было дома. Она уехала в Царское, Саблин сел заниматься в кабинете. Шли часы, Вера Константиновна не возвращалась. Наконец в третьем часу ночи она приехала на автомобиле. Не заглядывая в кабинет, она прошла в спальню и там запёрлась. Саблин решил серьёзно поговорить с нею. Он не допускал и мысли о том, что жена его могла полюбить кого-либо и изменить ему, но поведение её было странно. Он постучал в спальню.

— Сейчас, — сказала Вера Константиновна глухим голосом.

Он вошёл.

Она, уже раздетая, сидела с растрёпанными волосами у зеркала. При его входе она встала и заломила руки. Прекрасные синие глаза выражали нечеловеческую муку.

Саблин сел в кресло и хотел посадить её к себе на колени, но она увернулась от него, надела тёмный капот, села в угол и стала поспешно причёсывать волосы.

— Вера, милая, дорогая моя, — тихим ласковым голосом начал Саблин, — я уже давно вижу, что с тобою творится. Откройся мне… Ну, если полюбила кого, скажи мне. Ну, что же. Бывает это. Обсудим вместе что делать.

— Я никого, кг'оме тебя, не любила и не люблю, — глухо сказала Вера Константиновна.

— Так что же с тобою? Какой демон овладел тобою?

Вера Константиновна вздрогнула и пугливо взглянула на Саблина.

— Александр, — сказала она печально. — Если можешь, оставь меня одну… Я стг'адаю, сильно стг'адаю… Может быть, завтг'а я все тебе скажу…

— Хорошо, — сказал Саблин. — Да хранит тебя Господь. До завтра, моя дорогая. И что бы ни было, откройся мне. Я все снесу, только бы ты снова стала счастлива.

Но завтра она ничего не сказала. Она притворялась весёлой, сказала, что все пустяки и, когда нужно, она все скажет. Она потребовала, чтобы он выписал детей, взяла Таню из института, Коля стал ездить из лагеря. Временами Саблину казалось, что она стала прежняя. Но проходили дни, он снова видел устремлённые в одну точку глаза, она не слышала того, что он ей говорил, и вздрагивала, когда он её окликал. У неё были свои думы, своё горе, и она не считала нужным поделиться ими с ним.

Был июльский вечер. Она вошла к Саблину, только что приехавшему из лагеря, и сказала:

— Александр, я вижу, что ты нестег'пимо стг'адаешь. Готовься к худшему. Молись. Молись, мой дог'огой мальчик, и спаси детей… Завтг'а ты все узнаешь.

Она долго крестила его и смотрела ему в глаза затуманенными слезами глазами, и была она как безумная. Пустые глаза смотрели на него. Не светилась из них её чистая, ясная душа. Он рванулся к ней — она отстранилась от него. «Завтг'а», — сказала она ему и пошла к детям.

Саблин не спал эту ночь. Несколько раз он тихонько подходил к спальне жены и прислушивался к тому, что там делается. Но там было тихо. «Верно, спит, — думал он, — спи, спи, моя дорогая, и знай, что бы ни было, я прощу тебя». Мучительные думы теснились у него в голове. Почему-то Саблин вспомнил, что застрелившийся за год до их свадьбы барон Корф был двоюродным братом Веры. «Самоубийство наследственно. Это болезнь… А что, если Вера больна? Если её нужно везти к психиатру. Но почему? Так, вдруг, как тогда барон Корф? Какая причина? А что, если она узнала всю историю Любовина и Маруси? Что, если Любовин, чтобы отомстить, написал письмо, приложил его письма к Марусе, и она все знает про Виктора!» Холодный пот проступил у него на лбу. Он сжал его руками. «Какая мука, — подумал он. — Никуда не уйдёшь от мести, никуда не уйдёшь от наказания Божьего!»

Предчувствия томили. Саблин не спал всю ночь. Ждал Веру Константиновну, прислушивался, что у ней. В квартире было тихо. Тёплая июльская ночь стояла над городом. С Невы доносились свистки и гудки, где-то ревел фабричный гудок.

К утреннему чаю Вера Константиновна не вышла. Дети беспокоились.

— Папа, пойди к маме, — говорила Таня. — Мама странная, больная. Вчера она так долго нас крестила, как никогда, точно навеки с нами прощалась. Пойди, пойди к маме, у ней что-то есть на душе.

Саблин пошёл. Он постучал у двери — никакого ответа. Прислушался — тихо. Холодом смерти веяло от запертой двери. Он нажал на ручку — дверь была заперта. Тревога детей увеличивалась.

— Папа, не случилось ли что! — настойчиво повторяла Таня. — Мама вчера была не своя.

Послали за слесарем, открыли тяжёлую дверь. Вера Константиновна, одетая в своё лучшее платье, с тщательно убранными волосами, лежала с посиневшим лицом поперёк кровати. Она была мертва. Она отравилась. На ночном столике стоял пузырёк с ядом и под ним банальная записка — «в смерти моей никого не винить». Подле большой запечатанный пакет с надписью: «Моему мужу, Александру. Прочесть после похорон».

Долго стояли все трое, Саблин и дети, у постели и молча глядели на омертвевшие черты. Рыдания Коли и Тани пробудили Саблина, он нагнулся, уложил дорогой прах вдоль постели, покрыл поцелуями холодное лицо и вышел, уводя детей.

XXXVI

Веру Константиновну похоронили. Бабушка увезла детей из Петербурга. Саблин вернулся около семи часов вечера с кладбища на пустую квартиру. В ней пахло ёлками, живыми цветами, тем особым неуловимым запахом лакированного дерева, глазета и курений, смешанного с терпким запахом формалина, который говорит о покойнике. Зеркала были занавешены плотной кисеей и стояли как белые привидения, сумрачные и печальные. Мебель была в чехлах, картины закрытые. Печальное эхо отдавало его шаги по гостиной и коридору.

Саблин прошёл в кабинет. Все картины и большой портрет Веры Константиновны в уборе невесты были закрыты. На письменном столе всё было убрано, Саблин собирался уехать совсем в лагерь. Он снял кисею с портрета Веры Константиновны и долго смотрел на него, осветив его лампами. Она стояла перед ним во весь рост, как живая. Невинные голубые глаза смотрели из тёмных ресниц, и пухлые губы точно хотели что-то сказать.

Задвинув наглухо портьеры окон, Саблин уселся в кресле, зажёг небольшую лампу и сел так, чтобы портрет ему был виден. Ему хотелось призрака. Он не только не испугался бы, если бы Вера явилась перед ним, но он обрадовался бы ей. Теперь, вскрывая пакет с её посмертным посланием, он чувствовал, как горячо и глубоко он её любил. Семнадцать лет прожили они вместе душа в душу, он ни разу не изменил ей, он её ни разу не оскорбил, и она была верна ему.

— Правда, Вера? — сказал он и взглянул на портрет.

Юное лицо улыбалось с холста. Свет от лампы круглым бликом ложился на краски и отсвечивал, и было видно, что это не живое лицо, а картина. Саблин погасил лампу. Так было лучше. Из мрака кабинета она в белом платье выступала полная тайны. Вечерние тени играли на её лице, и оно казалось живым.

Саблин нервно разорвал конверт, и несколько мелко исписанных листков выпали из него на стол. Он подобрал их по числам и стал читать.

«Простишь ли? Знаю, что нет. А все надеюсь. Уже больно жизнь хороша, уже слишком я люблю тебя и детей и тяжело уходить из неё… Скрыть всё, забыть, что это было, и лгать, лгать тебе и детям всю жизнь, чтобы ты не знал ничего. Пробую и чувствую, что не могу лгать. Думала рассказать тебе всё, чтобы ты понял и простил. И не поймёшь и не простишь. А если и простишь, то есть скажешь, что простил, то в душе будешь всегда это помнить. Не попрекнёшь, словами не выдашь, а все буду видеть, что я прощена, но то, что было, не забыто… А впрочем, что прощать?