— Дарвин доказал, что мы происходим от обезьяны, Ньютон открыл уйму всяких законов, а твой Громов что сделал?

— Сумел прожить много миллионов лет. Этого не сумел бы, наверное, даже твой Дарвин вместе с Ньютоном.

— Обыватель! Да это же не Громов прожил, а тот, которого нашли и теперь изучают…

— Мальчик-то? Так это же Громов и есть.

— И ты в это веришь? Без всяких доказательств? На честное слово? Мракобес!

Меня страшно испугало это слово. И откуда только Коровин его выкопал, уж не из своих ли справочников и энциклопедий? И что это означает по смыслу? Наверное, что-нибудь очень плохое. Мне вдруг показалось, что это слово приклеилось ко мне. Есть такие слова, которые приклеиваются к человеку па всю жизнь так, что и пе отодрать.

Во время урока я все время мысленно спрашивал себя: неужели я мракобес? И почему? Только потому, что поверил Громову. Но это же не от меня зависело, что я поверил. Да и как я мог не поверить? Уж очень он похож на мальчика, про которого читал.

Когда мы вышли вместе с Коровиным из школы, он все время молчал и с жалостью смотрел на меня. Потом я не выдержал, попросил его тихо:

— Слушай, возьми это слово обратно.

— Какое?

— Мракобес.

— Нет, не возьму, — сказал Витька.

— Возьми, пожалуйста, — просил я. — Ну, возьми. Разве это трудно?

— А ты осмысли свое поведение и осуди его. Тогда возьму это слово обратно.

— Я не вижу в своем поведении ничего плохого.

— Ну, до завтра, — сказал Витька. — Придет время, ты осудишь.

17

Время шло, а я себя еще не осуждал. Не то, чтобы мне не хотелось осуждать себя, а дело было сложнее. Витька, собственно, добивался, чтобы я осудил не только себя, но и Громова. В этом была его главная цель.

Себя я осудить еще мог, но Громова мне что-то мешало. Не знаю даже, что мешало, не отдаю себе отчет. Я, конечно, понимал, что название «мракобес» относилось не только ко мне, но и к Громову, на которого за что-то рассердился Витька.

До поры до времени я был намерен молчать и выжидать, как пойдут события дальше. Чего-то выжидал и Коровин тоже. Однажды на улице, в присутствии Девяткина и Десяткина он бросил на меня рассеянный взгляд и, сплюнув, небрежно спросил:

— Ну как, осудил или еще не осудил?

— Кого? — притворился я, что не понимаю.

— Известно кого, — ответил Витька. — Не Дарвина же с Ньютоном, а того, кто верит в разные антинаучные факты.

Я промолчал.

Витька еще раз сплюнул.

— Так осудил или не осудил?

— Не осудил.

— Обыватель! — обругал меня Коровин. — Мра-ко-бес.

Оба — Девяткин и Десяткин — загоготали на всю улицу. Даже шедшая мимо старуха оглянулась и посмотрела на меня, незнакомая некрасивая старуха с пустым ведром и авоськой, в которой лежал хлеб и сардельки. И она тоже рассмеялась. Значит, все слышала и поняла.

Я не знал, куда деться от стыда. В горле вдруг пересохло и запершило, защемило под ложечкой. И я пошел, не глядя ни вперед, ни по сторонам. Когда я отошел и потерял их из виду, вдруг внезапный голос, находящийся где-то внутри меня, тихо сказал:

— Ну, и осуди. Подумаешь, что тебе это — трудно, что ли? Скажи Коровину, что ты осознал спою ошибку. И он перестанет называть тебя мракобесом.

Но я не внял совету этого голоса. Потому что мне показалось, что это не я сам себе советую, а Девяткина с Десяткиным или даже та старуха с пустым ведром, которая рассмеялась. Уж не знаю почему, но мне так показалось. И я себя не осудил. Н Громова тоже. Решил немножко обождать, хотя бы неделю. За неделю много воды убежит, и, может, Коровин отстанет.

Прошла неделя, и мне не пришлось себя осуждать. И Громова тоже. События приняли неожиданный оборот. Громов встретил меня в «Доме книги» на Невском и пригласил зайти к себе.

Когда я вошел в квартиру Громовых, там очень вкусно пахло. Мать Громова жарила корюшку. Запах корюшки настроил меня на веселый лад. И на минуту я даже забыл о загадках, связанных с таинственной квартирой Громовых и с мальчиком с другой планеты. Вкусный запах корюшки напоминал о чем-то другом, очень земном и обыкновенном, а не о другой планете, словно вообще не было никаких планет, кроме Земли.

Громов угостил меня корюшкой. И сам тоже съел несколько рыбок с аппетитом. Квартира была большая, но в другие комнаты меня Громов не завел, а только к себе в бывшую детскую.

Когда мы съели корюшку, я вдруг спросил:

— А правда ли, что ты и тот мальчик одно лицо?

— Почти, — сказал тихо Громов.

— То есть как почти? — сказал я. — Одно или не одно? А почти тут ни при чем.

— Почти одно, — сказал так же тихо Громов.

Я посмотрел на него. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное на какой-то глубокой и не ясной для меня мысли, как у того мальчика, о котором шла речь.

— Объясни, пожалуйста, — попросил я. — Я не понимаю. Меня Витька мракобесом называет и обывателем.

— За что?

— Все за это. За то, что я поверил тебе на слово. А наука, говорит он, не имеет права никому верить, даже на честное слово.

— Но ты же не наука, — сказал Громов.

— Все равно, я тоже не имею права верить. А я поверил. И за это Витька называет меня обывателем и даже мракобесом!

Громов улыбнулся.

— Ты, видно, очень не хочешь быть обывателем и мракобесом.

— Не хочу, — кивнул я.

— А чего же ты хочешь от меня?

— Хочу, чтобы ты предъявил доказательства и факты.

— Документ, что ли, хочешь от меня получить, что я и есть тот мальчик?

— Не документ. Зачем? — сказал я. — Но хоть что-нибудь. Какой-нибудь пустяк. И я поверю. Я и так верю, но Витька не хочет. А надо, чтобы верили все.

— Скоро все поверят, — сказал Громов.

— Когда? — спросил я.

— Когда мой отец и его сотрудники опубликуют все, что связано с археологической находкой.

— Но ты же не археологическая находка. Ты его сын. И ты не тот мальчик…

— Я почти он.

— Объясни. Ты мне обещал.

— А ты с теорией информации знаком?

— Плохо. У нас в школе не проходят.

— А у нас проходили.

— Где у вас?

— На космическом корабле, а потом на Земле в меловой период, где меня учили вместе с Заикой и Успевающим.

— Так ведь разве это был ты?

— Почти.

«Почти»? Я раньше не придавал никакого значения этому слову, считал его чуть ли не самым последним в русском языке. Но сейчас мне это слово казалось особенным и таинственным, как сам Громов. «Почти»… Это слово соединяло Громова с мальчиком, а через Громова и меня. Необыкновенное это было слово. Но тут я вспомнил о Витьке, а заодно и о Девяткине с Десяткиным, гогочущих на всю улицу, и я спросил Громова:

— Если ты почти он, то ты, то есть он, должен помнить названия, которые дали пришельцы земным деревьям, рекам, зверям?

— Он помнит, — сказал тихо Громов.

— А ты?

— Я тоже.

Тогда я показал в окно на клон, росший возле самого тротуара, и спросил:

— Как называлось на их языке это дерево?

— Никак, — ответил Громов. — В меловой период на Земле еще не было таких светолюбивых растений. Они появились позже.

Я смутился и покраснел, словно уличил меня в невежестве не Громов, а сам мальчик. Но Громов, кажется, не обратил внимания на мою ошибку. Он даже не улыбнулся. Глаза его смотрели на меня внимательно и дружелюбно. И я подумал, что мальчик тоже вел бы себя на его место так же дружелюбно.

— Ну, а небо, — спросил я, — оно же было всегда, как по-ихнему небо?

— Никак, — ответил Громов.

— Как же никак? Ведь небо же было и в меловой период?

— Не было, — ответил Громов. — Ни тогда, ни сейчас. Ведь «небом» мы называем то, что нам кажется, но чего нет на самом деле. А в их языке существовали названия только для того, что существует на самом деле.

Я смутился еще больше. И уже вопросов задавать не стал. Уж очень не хотелось мне опростоволоситься еще раз. Да и сомнения возникли — существовала ли тогда хоть одна вещь, которая существует сегодня?