Тем временем Геккерн, воспользовавшись отсрочкой, приду­мал неожиданный исход: ухаживая так настойчиво за Натальей Николаевной, Дантес на самом деле якобы увлекался ее старшей сестрой, Екатериной, на которой и мечтал жениться, а значит, и драться с ним Пушкину на дуэли нет никаких оснований. Все это было шито белыми нитками, но вполне устраивало поэта, ведь по­мимо предстоящего ему боя со своими политическими врагами, участие которых во всей этой истории было для него несомненно, поэт должен был вести и другую, не менее важную для него борьбу. Вяземский в письме к брату царя великому князю Михаилу Павловичу,  в котором он излагал весь ход преддуэльной истории, защи­щая невинность жены Пушкина и вместе с тем упрекая ее в легко­мыслии, с каким она относилась к ухаживаниям Дантеса, укорял и Пушкина, что он «не воспользовался своею супружескою властью, чтобы вовремя предупредить последствия этого ухаживания». Но здесь еще раз особенно ярко проявилось дававшее себя не раз знать в давних, еще лицейских лет, отношениях между Пушкиным и Вяземским непонимание последним натуры поэта, как и глубины его чувств к жене. Поэт не хотел чего бы то ни было ее лишать, ни к чему ее, насильственно пользуясь своей супружеской властью, принуждать. Веря в нее и в то же время отдавая себе полный отчет в ее увлечении, он боролся за ее сердце, за ее чувство к себе. Вы­нужденная, во избежание дуэли, женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой пришлась очень кстати. «Я заставил вашего сына, — писал Пушкин в заготовленном им еще в ноябре, но отправленном позже резчайшем письме к Геккерну, — играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызыва­ла в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении са­мом спокойном и отвращении, вполне заслуженном». И Пушкин согласился считать свой вызов не бывшим, предупредив, однако, что какая бы то ни было связь между его домом и домом его ново­явленного родственника исключена. В то же время он не скрывал, что от мысли разоблачить причастность Геккерна к пасквильному диплому и тем самым обесчестить его в глазах русского и голланд­ского дворов он отнюдь не отказался: «С сыном уже покончено... теперь вы мне старичка подавайте», — сказал он графу Соллогубу, который должен был быть его секундантом, сообщив ему, что, вследствие предложения Дантеса Екатерине Гончаровой, дуэли не будет, и тут же прочел Соллогубу упомянутое письмо к Геккерну. «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того стра­шен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушите­льной страсти». Рассказ Соллогуба воочию показывает, до какого состояния довели Пушкина царские «псари».

Весть о намерениях Пушкина, несомненно, дошла и до Геккер­на. Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь не о карье­ре Дантеса, а о предстоящем полном крушении его собственного положения и, еще шире, о грандиозном «скандале», угроза которо­го повисла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он в значитель­ной степени являлся. Теперь оставался уже всего лишь единствен­ный способ обезвредить поэта — физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение. И все было направлено именно на это.

Геккерн прежде всего постарался восстановить репутацию Дантеса, сильно пошатнувшуюся в связи с неожиданной и поста­вившей многих в тупик женитьбой его на Екатерине Гончаровой. Он стал твердить, что эта вынужденная женитьба — рыцарский по­ступок со стороны его сына, который якобы принес себя в жертву, дабы «спасти честь» беззаветно любимой им жены поэта, — вер­сия, охотно подхваченная в сочувственно настроенных к Дантесу великосветских кругах. Параллельно возникла еще одна версия, очень вероятно, пущенная на всякий случай в ход уже им самим. Да, признался он кой-кому из приятелей, по некоторому допущен­ному им легкомыслию он пошел навстречу влюбленной в него де­вушке. И вот, как подобает «благороднейшему человеку», каким он слыл среди своих многочисленных поклонников и поклонниц, он решил покрыть девичий грех законным браком. Развивая эту вер­сию, Щеголев обнаружил «документ» — письмо Гончаровой-мате­ри к Екатерине Николаевне, из которого, как считал он, непрере­каемо следует, что она забеременела тогда от Дантеса. Авторам книги в результате своих архивных разысканий удалось закрыть это сенсационное открытие, доказать, что Наталья Ивановна про­сто описалась в дате письма, на котором и строились все расчеты. Одновременно стали еще больше сгущать вокруг Пушкина атмо­сферу лжи и клеветы, стремясь комьями грязи забросать уже не только жену поэта, а и весь его семейный быт. В свете заговорили о беззаконной, приравнивавшейся тогда к кровосмешению, ин­тимной связи Пушкина с его свояченицей — второй сестрой жены, Александрой Николаевной. Вместе с тем сразу же после женитьбы на Екатерине Дантес с такой вызывающей наглостью возобновил открытые ухаживания за Натальей Николаевной, что иначе, как намеренной провокацией, объяснить это нельзя.

И вот 26 января 1837 г. Пушкин послал Геккерну то письмо, ко­торое он прочитал в ноябре Соллогубу.

Геккерн тотчас же показал его одному из благожелателей его самого и Дантеса, отцу Идалии Полетики и дальнему родственни­ку Гончаровых, графу Г. А. Строганову, который пользовался в вы­сшем свете репутацией особого знатока в вопросах чести. Строга­нов заявил, что такие оскорбления могут быть смыты только кровью. Последовал вызов Дантеса. На следующий же день, 27 января, состоялась дуэль. 29 января Пушкин скончался.

* * *

Через десять лет после гибели Пушкина П. А. Вяземский счел возможным заговорить о таинственных обстоятельствах, с этим связанных, тоже очень глухо, но уже не в частном письме, а в ста­тье «Взгляд на литературу нашу после смерти Пушкина». «Теперь еще не настала пора, — писал он, — разоблачить тайны, окружаю­щие несчастный конец Пушкина. Но во всяком случае, зная ход де­ла, можно сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия су­щественных обстоятельств этого печального события». Как вид­но, и в это время злорадство и злоречие в среде столь презирае­мой и ненавидимой Пушкиным «светской черни» по поводу как его самого, так и его жены все еще продолжались.

За последние полвека, благодаря находкам и публикациям не­известных дотоле и порой очень важных архивных материалов, многочисленным и порой весьма ценным работам пушкинистов, многое из того тайного, о чем пишет Вяземский, стало явным.

Полностью разобраться в мутном потоке сплетен и пересудов, зло­речия и клеветы, который был обрушен на последние месяцы жиз­ни Пушкина, отъединить правду от неправды, истину от лжи, слу­хи и домыслы от действительных фактов и по сию пору не удалось. Исследователи еще спорят об отдельных подробностях (чьим по­черком написаны пасквильные дипломы, было ли свидание Ната­льи Николаевны с Дантесом в квартире Идалии Полетики — ло­вушкой, в которую пытались ее заманить, была ли Екатерина Гончарова в добрачной связи с Дантесом и т. п.). Однако все это — де­тали, которые могут быть еще и уточнены, и дополнены новыми находками и публикациями. Но общая картина уже сейчас ясна, и пора для беспристрастного исследования, которое дает возмож­ность не только увидеть, но и понять, объяснить, почему счастье поэта обернулось его гибелью, — наступила. Трагически, безвре­менно пресеклась жизнь Пушкина: по форме — дуэль, «поединок чести». Но по существу, как об этом наглядно свидетельствует вся преддуэльная история, жизнь поэта была пресечена бесстыдной и беспощадной политической расправой.

Гласно дерзнул сразу же сказать об этом в концовке своего сти­хотворения «Смерть поэта» только один человек, мало тогда кому известный «некий господин Лермантов, гусарский офицер». В этой концовке снова вспыхнул ярчайшим пламенем тот «глагол», которым пророк-поэт Пушкин жег сердца людей. Подхватив и развивая основную тему пушкинской «Моей родословной», Лермон­тов гневно швырнул свои огненные строки в лицо правящей клики рабов и льстецов («Вы, жадною толпой стоящие у трона Свободы, Гения и Славы палачи...»), прямо обвиняя их в гибели поэта и гро­зя им неминуемым и беспощадным судом. Лермонтовское стихо­творение сразу же получило широчайшую популярность. Но его автор был обвинен в «воззвании к революции» и отправлен в ссыл­ку. А всего четыре года спустя — изумительное четырехлетие, в ­которое безвестный гусарский офицер развился в гениального поэ­та, прямого наследника Пушкина — его постигла та же судьба: по форме - дуэль, а по существу - политическая расправа. «Туда ему и дорога»,— отозвался о гибели Пушкина брат Николая великий князь Михаил Павлович. Сам Николай отозвался о гибели Лер­монтова еще более грубо-цинично. До нас дошел зловещий рассказ об этом одной осведомленной современницы, подтверждаемый и другими источниками: «Во второй половине июля, в один из вос­кресных дней, государь, по окончании литургии, войдя во внут­ренние покои кушать чай со своими, громко сказал: «Получено известие, что Лермонтов убит на поединке — «собаке — собачья смерть!» Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Вей­марская, «жемчужина семьи») вспыхнула и отнеслась к этим сло­вам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались у богослужения лица, сказал: «Господа, получено изве­стие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит». Это наиг­ранное актерское лицемерие («Ты был не царь, а лицедей», — ска­жет в своей эпитафии на смерть Николая I Тютчев) бросает свет и на те «милости», которые оказывал Пушкину Николай.