Швейцарскій стандъ, съ своею соломенною крышей и сосновыми стойками, похожъ въ грубомъ видѣ на обыкновенные ярмарочные тиры, съ тою лишь разницей, что здѣсь любители стрѣляютъ изъ собственныхъ шомпольныхъ ружей старой системы, и стрѣляютъ весьма изрядно. Съ важнымъ видомъ, сложивши руки на груди, Тартаренъ дѣлаетъ свои замѣчанія, громко критикуетъ, подаетъ совѣты, самъ же не стрѣляетъ. Его дорожные спутники переглядываются, дѣлаютъ другъ другу знаки.

— Памъ!… пафъ!…- подсмѣивается одинъ изъ нихъ, жестомъ и голосомъ передразнивая тарасконца.

Тартаренъ обернулся, весь красный и пышущій гнѣвомъ.

— Такъ точно, молодой человѣкъ… Памъ, пафъ!… Да, и столько разъ, сколько вамъ будетъ угодно.

Онъ быстро зарядилъ двухствольный карабинъ, послужившій не одному поколѣнію охотниковъ, и — памъ!… пафъ!… Готово, двѣ пули посажены въ центръ цѣли. Со всѣхъ сторонъ раздаются крики удивленія. Блондинка торжествуетъ, ея товарищи уже не смѣются.

— Да это пустяки, игрушки, — говоритъ Тартаренъ. — А вотъ я вамъ покажу…

Ему уже мало тира; онъ осматривается, ищетъ во что бы выстрѣлить помимо мишени, и толпа въ ужасѣ сторонится отъ необыкновеннаго альпиниста, коренастаго и страшнаго, съ карабиномъ въ рукѣ предлагающаго старому королевскому гвардейцу разбить пулей въ пятидесяти шагахъ трубку въ его зубахъ. Старикъ, внѣ себя отъ страха, спасается бѣгствомъ и исчезаетъ въ толпѣ. Но карабинъ заряженъ и Тартарену во что бы то ни стало надо куда-нибудь всадить пули.

— Э, тряхнемъ стариной… по-тарасконски… — и старый охотникъ по фуражкамъ изъ всей силы своихъ двойныхъ мускуловъ бросаетъ вверхъ свой головной уборъ и прострѣливаетъ его на лету.

— Браво! — говоритъ молодая дѣвушка и продѣваетъ въ отверстіе, сдѣланное пулей, букетъ альпійскихъ цвѣтовъ, только что ласкавшій ея пухленькую щечку.

Тартаренъ усаживается въ экипажъ съ этимъ милымъ трофеемъ на головѣ. Звучитъ почтовый рожокъ, поѣздъ трогается съ мѣста и во всю прыть несется по бріендскому спуску, по чудной дорогѣ, пробитой въ скалѣ въ видѣ карниза и отдѣленной парапетомъ отъ пропасти въ тысячу футовъ глубиной. Но Тартаренъ уже забылъ объ опасности, онъ не видитъ и пейзажа Мейрингенской долины съ ея блестящими водами прямолинейной рѣки и озера, со множествомъ селеній, убѣгающихъ вдаль, гдѣ высятся и синѣютъ горы, гдѣ ледники сливаются порою въ общихъ тонахъ съ облаками… Онъ не замѣчаеть, какъ на поворотахъ дороги одни виды смѣняются другими, точно быстро передвигаемыя декораціи. Пригрѣтый нѣжнымъ чувствомъ, герой любуется сидящею противъ него хорошенькою дѣвушкой и раздумываетъ, что слава не можетъ дать человѣку полнаго счастья, что грустно доживать свой вѣкъ въ одинокомъ величіи и что вотъ это милое созданіе, перенесенное въ садикъ тарасконца, оживило бы его однообразіе, скрасило бы его лучше знаменитаго боабаба (arbor gigantea), сидящаго въ горшкѣ…

VII

— Господинъ Безюке, вамъ письмо… изъ Швейцаріи! — весело кричалъ разнощикъ писемъ, махая конвертомъ съ другаго конца площади и быстро шагая по направленію аптеки.

Аптекарь въ одномъ жилетѣ, безъ сюртука, вышелъ подышать вечернимъ воздухомъ и сидѣлъ у своей двери. Онъ вскочилъ, жадно схватилъ письмо, вбѣжалъ въ свое жилище, пропитанное смѣшанными запахами элексировъ и сухихъ травъ. но письма не распечаталъ до ухода почтальона, а только выпилъ, на радостяхъ, стаканчикъ освѣжающаго калабрскаго сиропа. Двѣ недѣли ждалъ Безюке этого письма изъ Швейцаріи, двѣ недѣли онъ изнывалъ отъ нетерпѣнія! Наконецъ-то оно пришло. При одномъ взглядѣ на знакомый мелкій и своеобразный почеркъ, на штемпель почтоваго бюро: "Интерлакенъ" и на другой большой фіолетовый штемпель: "Отель Юнгфрау, содержатель Мейеръ", слезы подступили къ глазамъ аптекаря, задрожали его тяжелые усы варварійскаго корсара, сквозь которые мѣрно прорывалось добродушвое посвитываніе носомъ.

Эта надпись крупными буквами въ верху страницы, въ аптечно-лаконическомъ стилѣ, вродѣ: "принимать взболтавши", такъ его взволновала, что онъ прочелъ вслухъ, точно во снѣ, когда пригрезится что-нибудь страшное:

Его маменька, мадамъ Безюке, сѣвшая подремать послѣ ужина, могла его слышать изъ сосѣдней комнаты; могъ также слышать и ученикъ, усердно толокшій какое-то снадобье въ лабораторіи. Безюке продолжалъ читать письмо про себя, потомъ, блѣдный и съ растеряннымъ видомъ, перечиталъ еще два или три раза, разорвалъ на мелкіе клочки и бросилъ въ корзину. Но въ корзинѣ могли его найти, собрать и сложить клочья… Безюке наклонился достать ихъ оттуда, когда его позвалъ дребезжащій голосъ:

— Э, Фердинандъ, это ты тутъ?

— Да, maman… — отвѣтилъ несчастный корсаръ, замирая отъ страха на четверенькахъ подъ конторкой.

— Что же ты дѣлаешь, мое сокровище?

— Я дѣлаю… я… я дѣлаю глазную примочку для mademoiselle Турнатуаръ.

Мамаша опять задремала; ступка ученика, на минуту было замолкшая, опять огласила домъ и площадь мѣрными ударами пестика, убаюкивая ихъ, подобно часовому маятнику въ тиши знойнаго лѣтняго вечера. Безюке въ сильномъ волненіи ходитъ взадъ и впередъ передъ окнами аптеки, причемъ его лицо кажется то краснымъ, то зеленымъ, смотря потому, сквозь которую изъ стеклянныхъ вазъ падаетъ на него свѣтъ. Онъ поднимаетъ руки къ небу, цроизноситъ безсвязныя слова: "Несчастный… погибъ… Проклятая любовь! Какъ спасти его теперь?…"

— Э, добрый вечеръ, Безюке… — окликаетъ его кто-то въ сумракѣ быстро наступающей ночи.

— Вы это куда, Пегулядъ?

— Въ клубъ… тамъ ночное засѣданіе… будутъ толковать о Тартаренѣ и о выборахъ президента. Надо идти.

— Э, конечно! Я тоже приду… — отвѣчаетъ аптекарь, озаренный вдругъ счастливою идеей.

Онъ возвращается въ домъ, надѣваетъ сюртукъ, ощупываетъ карманъ, чтобъ удостовѣриться, тутъ ли дверная отмычка — "passe-partout" и американскій "casse-tête", безъ котораго ни одинъ тарасконецъ не рискуетъ выходить на улицу послѣ того, какъ на гауптвахтѣ протрубили зорю. Потомъ онъ зоветъ: "Паскалонъ… Паскалонъ… — зоветъ потихоньку, чтобы не потревожить дремлющую старушку.

На видъ почти дитя, аптекарскій ученикъ былъ совершенно плѣшивъ, точно вся растительность, отпущенная природой на его долю, пошла въ курчавую, бѣлокурую бороду; при такой наружности онъ обладалъ душою, пылкою до фанатизма, и на міръ Божій смотрѣлъ совершенно полоумными глазами; на его пухлыхъ щекахъ игралъ яркій, слегка золотистый румянецъ, какъ на хорошо выпеченныхъ булкахъ. Во дни торжественныхъ альпійскихъ празднествъ онъ удостоивался чести носить знамя клуба и питалъ къ П. А. K. чувства восторженлаго удивленія, пламеннаго и молчаливаго обожанія.

— Паскалонъ, — заговорилъ аптекарь шепотомъ, — получилъ вѣсточку отъ Тартарена… онъ пишетъ ужасы…

Но, увидавши, какъ поблѣднѣлъ его ученикъ, Безюке продолжалъ:

— Мужайся, дитя мое, все можетъ еще обойтись благополучно… А пока я поручаю тебѣ аптеку… Если у тебя спросятъ arsenicum — не давай, опіума — не давай, ревеня — не давай и ревеня… не давай ничего. Если я не вернусь до десяти часовъ, запри двери, запри ставни, заложи засовы и… ложись спать.

И онъ быстро зашагалъ по городскому Кругу, погруженцому въ ночную темноту, ни разу не обернувшись назадъ. Паскалонъ въ то же мгновеніе кинулся къ корзинѣ, перерылъ ее лихорадочными, жадными руками, опрокинулъ на конторку, чтобы удостовѣриться, не завалилось ли гдѣ еще какого обрывка таинственнаго письма, принесеннаго почтальономъ.

Кому знакома тарасконская экзальтація, тотъ легко представитъ себѣ, въ какомъ возбужденіи находился весь городъ со времени неожиданнаго исчезновенія Тартарена. Толкамъ конца не было, всѣ потеряли головы, чему не мало способствовали лѣтніе жары, отъ которыхъ кипѣли мозги и чуть не разлетались въ дребезги тарасконскіе черепа. Съ утра до вечера только и было разговоровъ, что о Тартаренѣ, только и слышно было одно имя: "Тартаренъ", повторяемое чопорными губами дамъ въ чепцахъ и цвѣтущими весельемъ губками гризетокъ съ бархотками на головѣ: "Тартаренъ, Тартаренъ"… Даже кузнечики въ пыльной травѣ, подъ тѣнью платановъ городскаго Круга, стрекотали безъ умолку, силясь выговорить: "Таръ… таръ… таръ… таръ"…