На одном из участков масса немок довольно сытых и в честь нашего приезда нарядных. Одна из них — жена власовского офицера, была дочерью потсдамского ресторатора, в заведении которого мы с мужем часто бывали, живя в Потсдаме. Вспомнив со мной ресторан отца, она заплакала. Другая, русская, из «остовок» — жена австрийца, после окончания войны была похищена обманом из какого-то австрийского городка. О судьбе мужа, который очень ее любил, ничего не знала, как и он, вероятно, о ней.[23]

В Ивановке колючая проволока отделяла женскую «каторжную зону». Каторжанок мы через проволоку видели, но общаться не пришлось, посещения театра каторжане были лишены. Голоса артистов и музыка доносились к ним, но сцена стояла к их зоне задом. Все же во время спектаклей у проволоки толпились женщины, в большинстве немки. Были мы и на лагучастке «Конный двор», где нам показывали очаровательных лошадок. На этом участке собраны были исключительно репрессированные энкаведешники и работники юстиции. На общих участках их бы убили. Для них мы все без предварительного соглашения играли кое-как, хотя встретили они нас по-королевски, разговаривали же мы лишь по делу с начальником КВЧ. Одну из нас там изнасиловали.

В театре Сиблага мало кто «сожительствовал»: пары, уличенные в «прелюбодеянии» тотчас разлучали, как всюду. Однако, молодые сходились по симпатиям. И только раз потихонечку пожаловалась мне бывшая блатная (о том, чтобы разрешить ей, очень от природы талантливой, работать в театре и учиться там же, блатяки сделали специальное заседание — «толковище» и отпустили ее в мир) балерина Элка, что к ней «пристают» оба ее балетные партнера, бьют, принуждая к сожительству. Николушку X. — педераста шантажировали мальчишки — блатяки, среди которых он тайно искал партнеров. Впервые я поняла, что педерастия — могущественная страсть, когда, наш Николушка, увидев некоего красавца-парикмахера, дрожал и менялся в лице от восторга и желания. На гастролях Николушку однажды чуть не изнасиловали урки, в барак которых он зашел неосторожно.

Нужна была огромная осторожность в поведении: на театр нельзя было набросить тень. Обычно нам давали отдельную комнату, иногда за кулисами, порою даже вместе с нашими мужчинами. Конвой, нас сопровождавший, выделялся из Мариинска на все лето и нам доверял безусловно. Однажды женсостав театра отпустили даже без конвоя на озеро вымыть театральные сукна, и мы целый день барахтались в воде и загорали.

Вообще поездки театра — драмбригады и концертной отдельно — были сами по себе радость. Кроме встреч интересных с себе подобными, сам процесс переезда из лагеря в лагерь на большой пятитонке, где сложен был наш реквизит, сундуки и сукна, а сверху, как воробьи, рассаживались мы, человек 17, а на задних углах располагались конвоиры, сам путь по просторам летней Сибири был праздником: поля, перелески, проплывающие мимо березовые нарядные рощицы — «колки». Останавливались возле магазинчиков в населенных пунктах, даже иногда обедали в попутных столовых, как обыкновенные граждане. Сельский пейзаж деревень в те годы поражал нищетою изб, овражистыми улицами, малолюдством.

С мая по сентябрь. Осенью в стационарный театр в Маргоспитале (госпитальная зона в Мариинске) съезжались концертная и драматическая труппы, и начинался зимний сезон с уже нечастыми наездами в город на спектакли и концерты для «вольных». И с «премьерами», в самой зоне Маргоспиталя, приготовленных в поездке новых спектаклей.

Недавно с одним «однострадальцем» мы припомнили расположение зданий барачного типа в Маргоспитале, где бытовал наш театральный стационар: госпитальные корпуса и рядом жилые домики женщин — госпитальных работников и наш, актрис, отдельный. «Амуры и зефиры» мужского пола жили в рабочей зоне госпиталя (мужской), где были какие-то мастерские. Сообщение между рабочей зоной и госпитальной было для нас свободное. На одной линии с домиком актрис, с садиком, было и крупное здание театра — видимо, бывший гараж или ангар, со зрительным залом человек на 500, хорошо оборудованной сценой и закулисными помещениями: мастерскими, гримировочными, прекрасной, хоть любому театру, костюмерной.

Как возник театр? После голода началось с того, что в зоне на большой поляне, с одной стороны замкнутой громадной слепой стеною-брандмауэром старинной кирпичной мариинской тюрьмы, по праздникам стал играть оркестр. Затем И. А. Райзин собрал вокруг оркестра труппу драматическую. Вначале с ним работал художник Будапештского театра, видимо, эмигрант, Федоров, по его смерти — талантливый Владимир Сергеевич Максимов, живущий ныне в Москве, на пенсии, бывший зав. постановочной частью Большого театра. Бутафоры были блистательные, например, мебель для «Маскарада» белая с лепными рельефами из крохотных белых розочек — рококо была изготовлена из дерева и папье-маше, но выглядела как подлинная. Полагаю, после ликвидации театра ею не побрезговал какой-нибудь начальник, так же как и костюмами для советских пьес — это были прекрасные портновские изделия.

Занавес из алых бархатных квадратиков от подсумков японских военнопленных по фактуре с сочетанием ворса вниз-вверх был очень наряден. На костюмы экзотические шла так называемая «тарная ткань» (как и во многих театрах того времени), мягкая, хорошо драпирующаяся и окрашивающаяся. Грим хорошо знал актер «Нилыч» (фамилию не помню, война застала его в Смоленске). Был театральный парикмахер. Киевская кукольница Хава создала театр кукол. Балетмейстером был Виктор Иванович Терехов, бывший балетмейстер одесского театра. После Райзина, отправленного на этап за хищения и «обнагление», директором театра стал музыкантишко, конечно, «бытовик», то есть вор, из бывших коммунистов. С ним-то я и говорила по телефону.

Меха создавались из обыкновенной овчины. Парча для «Отелло» — из мешковины и из масляной краски. Огромный, во все зеркало сцены кружевной занавес для «Маскарада» был выполнен из марли и наклеенных бумажных черных узоров. Изобретательность поражала.

При мне были два концерта. По моде того времени они были сюжетны. Оформлены были они так, что и в Москве сделали бы славу. Тогда впервые услышала я отрывки из «Василия Теркина». Новогодний — был зимний лес с остановившимся в нем поездом с артистами. Первомайский — терраса с видом на Москву, с чудесными «стеклянными» прозрачными колоннами из вертикально натянутых ниток, создающих полную иллюзию каннелюр. Прежде колонны эти играли в «Маскараде». Чудесна была терраса в «Глубоких корнях» со скульптурами негров, держащих светильники.

Я думаю теперь: что был театр для зеков? Зрелищем только или воспиталищем? При невероятном многообразии лагерного населения одним словом не определишь! Для меньшинства, в том числе и участников, это было наслаждение творчеством, искусством. С заключенными художниками-станковистами судьба меня не столкнула. Музыканты только в крайних случаях имели инструменты. Писать запрещалось. Правда, поэты потихоньку стихи сочиняли, запоминая наизусть, прозаикам было хуже: при первом «шмоне» рукопись могли отобрать. Оставался один материал для творчества: собственное тело — театр. Хотя каторжанам, как упоминала, даже самодеятельность воспрещалась.

Для подавляющего большинства зеков театр был только зрелищем. Но и тех и других театр от скотского существования, из лагерного ада уводил в мир иной, пробуждал эмоции человеческие. А так как не во всех участках были библиотеки, то театр был подлинным «островком гуманности» в океане страдания, как и санчасть. Те зеки, кто познал этот вид искусства, все же получили духовной пищи больше, чем те, кто не соприкоснулся с этим никогда.

Я уже писала, что для многих, как это ни парадоксально, лагери были школой цивилизации и культуры. Сибиряк, спавший дома на овчинах, попадал в иных лагерях с хорошими условиями в такое обществе, о существовании коего не мог и подозревать. Многим лагери открыли глаза на политическое положение в стране и пути к науке и культуре, по крайней мере, уважения к ней.