Время — шестидесятые годы девятнадцатого столетия — подгоняло, торопило. Только что отменили крепостное право. Не могла далее развиваться страна, где экономика строилась на рабском, принудительном труде. Жить по-старому стало нельзя. Но чтобы перейти на новую экономическую основу, чисто капиталистическую, денежную, России требовались дельные и образованные люди.

Петровская земледельческая академия была открыта 21 августа 1861 года. Вскоре она соединилась I Лесным институтом.

Но царю в этом его начинании, как, впрочем, и во многих других, не повезло. Академия оказалась рассадником бунта и крамолы, студенты ее всегда были в первых рядах смутьянов. После того как в апреле 1890 года сто пятьдесят студентов разом угодили в Бутырскую тюрьму, царь распорядился закрыть академию, а профессоров уволить. Большинство из них тоже были далеки от благонадежности.

Однако ж оставаться без специалистов государство не могло. Через четыре года на месте бывшей академии открылся Московский сельскохозяйственный институт.

В министерстве земледелия

Огромные окна, огромный кабинет, огромный стол с львиными лапами вместо ножек и витыми — в виде змей — колонками по углам. Окна задернуты шелковыми кремовыми портьерами. В кабинете министра земледелия и государственных имуществ тихо. Ни звука не доносится из-за массивных, резных, плотно закрытых дверей.

Министр Алексей Сергеевич Ермолов — волосы ершиком, взгляд умный, проницательный, — чуть перегнувшись через стол, слушает сидящего напротив. Начальник учебного отделения департамента земледелия Иван Иванович Мещерский слегка робеет. В чем дело? Зачем его вызвали? Неужели чтобы только выслушать его впечатления от поездки по сельскохозяйственным учебным заведениям страны? А может, министру интересно знать, как обучают крестьянских сыновей? Навряд ли! Хотя… Ермолов слывет человеком дельным и умным, вельможности и сановности в нем нет. Книжку написал «Системы хозяйства и севообороты». Толковых людей замечает и ставит смело на любые должности…

— …Земледелию учим совсем не плохо, — говорил между тем Мещерский. — Бывал я на уроках земледельческой химии, садоводства, огородничества, физики в применении к сельскому хозяйству. Но с орудиями знакомят поверхностно…

— Кому знакомить-то? — быстро спросил министр. — Пока не научим крестьянина пользоваться орудиями, новым инвентарем и даже машинами, толку в стране не будет. Простое, кажется, дело — плуг, но ведь они разные бывают, и для каждой почвы свой плуг нужен. А крестьянин не знает об этом. Вот и покупает он, например, шведские плуги и в Тамбовской, и в Курской, и в Псковской губернии, а плуг-то этот вовсе и неуместен для тех почв. Поковыряет мужик землю день-два, видит — ничего не выходит, да и тащит плуг в сарай. И начинает опять по старинке хозяйничать. Только деньги потратил зря, да и веру в новинки потерял.

— Но мы же не можем, — воскликнул Мещерский, — всех крестьян обучить основам культурного земледелия!

— Не можем, — согласился Ермолов, — тем более в столь обширной стране, как Россия. Но за это дело браться надо, и очень глубоко. Всего один сельскохозяйственный институт подведомствен департаменту земледелия, и весьма необходимо найти толкового и знающего человека, который будет там читать лекции о сельскохозяйственных машинах и орудиях. Да не худо, чтоб он исследовательскими наклонностями обладал бы. Совсем хорошо, если землю любить будет.

— Трудненько такого найти…

— Знаю, но искать надо. Подготовьте письмо в Московское высшее техническое училище. Попробуем туда обратиться…

Земля ждет

Два человека стояли в коридоре Московского императорского технического училища. Сергей Чаплыгин, невысокий, с хохолком, вертел головой по сторонам, успевая замечать, что делается и в том конце коридора, и в этом. Василий Горячкин глядел прямо перед собой; взгляд его был сосредоточен; он о чем-то напряженно думал.

— И ты согласился? — спрашивал Чаплыгин.

— Согласился.

— Но ведь твой дипломный проект посвящен паровозу. Все полагали, что ты и работать станешь по железнодорожной части.

— Мне и самому бы хотелось продолжить дело отца. Последнее время он служил главным механиком мастерских Николаевской дороги, до этого же был простым крестьянином, и мне ли, его сыну, отказываться вернуться к земле, когда исконные городские жители идут в народ, в деревню…

Спеша, по сторонам не оглядываясь, о чем-то важном думая на ходу, длинными траекториями огибая кучки студентов, шел по коридору профессор Николай Егорович Жуковский. Завидел выпускников — и отступили важные дела, приветливо засветились глаза.

— Ну как дела, господин Горячкин? Ваш разговор с директором состоялся? Я имею в виду работу в Московском сельскохозяйственном институте.

— Да, и я дал согласие. Директор сказал, что это вы меня порекомендовали, и передал ваши похвальные слова обо мне. Весьма вам за это признателен.

— Ну что вы, — возразил Жуковский, — вам себя надо благодарить. За усердие. Да и, сказать откровенно, ваши предыдущие успехи — ничто по сравнению с серьезностью предстоящего дела.

— Знаю.

— Пред вами открывается обширнейшее поле деятельности. Даже не представляю, с чем его по обширности сравнить. И, разумеется, ограничиться только преподаванием нельзя. Чтобы учить других, надо самому иметь четкие и ясные представления, а в области теории сельскохозяйственных машин, насколько я знаю, серьезных разработок не было и нет. Буду рад, если вы сможете что-либо сделать.

— Спасибо на добром слове. — Обычно суровое выражение лица Горячкина смягчилось. — А теперь — извините. Надо входить в курс новых обязанностей. Хочу проверить, какое в сельскохозяйственном институте имеется оборудование.

— Николай Егорович, — сказал Чаплыгин, когда Горячкин скрылся в конце коридора, — как совместить это?

— Что именно?

— В своих лекциях вы говорили нам, что уже совсем близка эпоха, когда десятки, сотни, тысячи аппаратов поднимутся в небо и человечеству придется спешно разрабатывать новую отрасль знаний — науку о силах, действующих на летящее в воздухе тело. Аэродинамику. Она, как вы утверждали, потребует самых способных, самых талантливых людей для своего развития. Горячкин ведь очень способный человек?

— Исключительно.

— Почему же вы рекомендовали его для работы совсем в другой области?

Жуковский помолчал немного, подумал.

— Потому что земле точно так же нужны умные, способные, талантливые люди, как и небу. И даже больше. Небо еще может подождать, а земля уже ждать не может.

Почему он смущен!

Осень 1896 года. Двадцативосьмилетний адъюнкт-профессор[12] Василий Прохорович Горячкин каждый день входит в аудитории Московского сельскохозяйственного института. Курс его лекций «Учение о сельскохозяйственных машинах и орудиях» включен в программу обоих факультетов института — сельскохозяйственного и сельскохозяйственно-инженерного.

У Горячкина гладкие русые волосы, короткие усы и бородка, сосредоточенный взгляд. Одет он в длиннополый, несколько мешковатый сюртук, отчего выглядит немного старомодным по сравнению со своими слушателями. И не удивительно. Среди студентов много выходцев из помещичьих семей. Помещики поумнели нынче: не в кавалерийские полки отправляют своих сыновей самые дальновидные из них, а в сельскохозяйственный институт. Научиться как следует хозяйничать на земле — единственный способ остаться владельцем старинных поместий, дворянских гнезд, вишневых садов. Иначе все уплывает в руки ловких, оборотистых дельцов. Нет крепостного права, нет дарового труда. Надеяться не на что. Хочешь сохранить лес и землю — добейся, чтобы они приносили выгоду. Но записаны в учебной ведомости, кроме сыновей дворян, и другие, более низких сословий вплоть до купцов, мещан и даже крестьян.