— Мы спасены, — гордо воскликнул Лука с козел своему полумертвому барину, въезжая в Ж***, — сюда не добраться врагам нашим!

Они заняли на почтовом дворе три комнаты: две вверху, для барина, а одну для себя внизу, ту самую, обитую зелеными обоями горницу, в которой теперь беседовали. Здоровье Богуслава пострадало: он выдержал горячку с признаками сумасшествия, которое, однако же, начинало проходить, и в ноябре месяце, то есть в описываемую пору, он уже вставал с постели, сам наливал себе чай и даже начинал поговаривать об отъезде в Смоленск.

Во время несчастия человек делается добрым. Богуслав вспоминал с чувством о сыне, печалился, не имея об нем известия, и более говорил об нем, нежели о разорении своего имения. Лука Петрович с камердинером не славились добрыми делами до нашествия французов, но от страха смерти или плена, что по тогдашнему почти не без основания считали за одно и то же, пробудился и в них страх божий, который забыт был не прежде, как по совершенном миновании опасности. Слухи об отступлении неприятеля донеслись до уединенных лесов и болот, окружающих Ж***, и наконец на торговой площади в последнюю пред сим пятницу уже вслух и за верное толковали об этом. Перекрестившись и поблагодарив бога за спасение жизни, управитель к вечеру в субботу уже приготовил обдуманный план своего счастия и сообщил его приятелю своему Илье.

— Друг ты мой, — сказал он ему за три дни пред сим, сняв с себя галстук и расстегнув кафтан, — ты барина уложил спать, и мы теперь на воле можем поговорить о том, что лежит на сердце; ты знаешь, что я учился в семинарии, а семинаристы покалякать любят. Илья, скажи мне, — продолжал он, усадив его подле себя, — есть ли такой человек, который не желал бы и не искал бы себе счастия? Ведомо, что нет. Подумаем об этом хорошенько: счастие одному само в глаза лезет, другой трудами, потом и кровью добывает его, а третий век за ним гоняется понапрасну. Теперь: что такое счастие? Вряд ли, любезный друг, не все люди согласны в том, что счастие заключается в наличных денежках. В каком же числе денег оно заключается, на этот вопрос дурак молвит по-своему: в тысяче рублях, в десяти, в пятидесяти тысячах, в миллионе; каждый по своим надобностям; а по-моему: дай мне кладовую с деньгами, я сдачи не сдам. Итак, любезный друг, что счастие, что деньги, право истинно, одно и то же: деньги тело, а счастие — душа, неразлучная с ним.

— Это конечно. Дай-ко табачку. Где же, любезнейший, взять денег, коли у нас мало? Все на свете деньги для нашего кармана чужие.

— Подумаем об этом хорошенько. Люди получают деньги за работу, получают на водку, получают в милостыню. Этими путями к нам не перейдет ни гроша. Люди ломают замки, таскают из кармана, обыгрывают наверняка, добиваются до выгодного места, втираются в опекуны к сиротам и проч.

— Это все не наше. Это все и подло, и медленно и опасно. Но между тем: что же делать? Деньги все чужие, стало быть, нельзя разбогатеть?

— Дай-ко табачку.

— Илья, послушай меня со вниманием: справедливо говорит где-то Писание, что нет правды в людях[44]. Люди, мной приведенные в пример, добывающие чужие деньги грешными путями, судя по-божественному, суть чада диаволи, а говоря по-мирскому: все бы должны идти на одну веревку, ан нет! Куда как нет! Какая разница между Ванькой-рыбаком, которого, помнишь, свели на площадь за два целковика; между секретарем Протопоповым, строящим себе в Д*** четвертый дом; между вельможей, который подтасовывает колоду карт; между французским императором, который сжег и ограбил нашу святую Русь? Право истинно, никакой нет разницы; все это Ваньки-рыбаки; всех по закону Петра Великого следует весьма шельмовать, но не тут-то было. Наш Ванька пропал, а другие его клевреты в чести и славе. Из всего этого следует, что люди почитают бесчестным только одно: попасть в руки палача, — от чего и нас с тобой да сохранит господь.

— Дай-ко табачку.

— Русские пословицы все справедливы, Илья, обратимся же к ним, для прибрания текста, к обстоятельствам близкого, например: С волками жить, по-волчьи выть. Эта пословица удивительно как глубокомысленна; на ней-то основаны понятия всего рода человеческого о том, что возможно или невозможно, честно или бесчестно, и даже умно или глупо. Право, истинно так. Но теперь: как бы не завыть тем волком, которым наш Ванька-рыбак завыл. Послушай, Илья.

При сем слове Лука Петрович остановился; он вытащил из кармана уже приготовленный кусок мелу, раскрыл ломберный стол, назначил мелом, посредине зеленого сукна, большую точку и около этой точки сделал множество кругов.

— Вот, смотри, — продолжал он, — это я тебе нарисовал картину рода человеческого. Точка эта изображает позор, плаху, палача, ссылку, одним словом, ошельмование. Около этой точки по всем этим кругам идут плуты всего человечества: дураки вертятся около самого носа у ката[45], так он их и дергает за ворот да перебирает; а чем круг ума побольше, тем они уже удаляются и, наконец, в полной безопасности совершают свой путь. Что ты на это скажешь? А?

— Дай-ко табачку.

Засим последовало долгое совещание двух приятелей, которое было заключено следующею речью управителя:

— Первое: мы должны выпросить у барина вольную, себе и семействам нашим.

Второе: когда вольная будет засвидетельствована по форме, мы отопрем ящики и конторки Ивана Гавриловича, выберем все деньги и билеты ломбардные, на неизвестное имя написанные, к ним идет большая белая печать, я это знаю, потом запрем и все на свое место поставим.

Третье: деньги разделим пополам, а с билетами ты поезжай в Москву, немедленно: предлог этому путешествию мы придумаем; и, вынув деньги, возвратись, чтоб ни малейшего подозрения не подать. Деньги, конечно, надобно припрятать подальше, чтоб не обнаружили их.

Четвертое: так как бес хитер, тебя может соблазнить и ты не захочешь, взяв деньги, поделиться ими со мной пополам, то в обеспечение оставь мне записку, собственной руки, следующего содержания: «Украденные нами у Ивана Гавриловича Богуслава билеты, суммою на столько-то тысяч рублей, я, разменяв на деньги, из всей полученной за них суммы обязуюсь тебе отдать половину». Эту записку я опубликую, ежели ты не разделаешься со мной честно, и тогда мы оба пропали.

План был утвержден общим согласием, и теперь в зеленой горнице своей два друга сидели уже вольными. Иван Гаврилович в награду их усердной службы и за сохранение жизни своей от неприятелей при нашествии их на село Преображенское отпустил их вечно на волю, с семействами.

— Вы не оставите меня, друзья мои, — сказал он им, — вы будете служить мне из хорошей платы, о которой условимся, возвратившись домой. Ты, Илья, хочешь ехать вперед, чтоб разведать и приготовить мне приют в случае, если сгорели обе усадьбы. Поезжай — Петрович за тебя мне прислужит и, ежели сочтет нужным, может приискать хорошего человека для помощи себе.

Возвратимся к началу главы: Лука Петрович сидел нахмурившись. Упрек Ильи его уколол в живое. Правда, он чувствовал, что сердиться не за что, этот упрек был голос дружественной предосторожности, но, однако же, ему казалось неуместным, чтоб прежний слуга говорил с ним, с прежним управителем всего имения Богуслава, и притом человеком школьным, так запанибрата и замечал ему, что он хмелен. Камердинер, с своей стороны, хотя и видел, что управителю не совсем понравилось его поучение, нимало, однако же, не укорял себя за это. «Мы теперь равные, — ободрял он себя, — не решено даже и то, кто важнее: управитель или камердинер; у каждого из них своя должность, независимая и по близости к особе барина равно почетная. Если я и почитал его всегда как старшого и ученого, то это по летам и потому, что я женат на меньшой сестре, а он на старшой; конечно, он богаче меня, но разве его старые плутни не всегда были заведомо мне: от меня укрыться это не могло, и если он сохранил честь и место, то обязан и моему молчанию много. Теперь мы оба вольноотпущенные, да и дело наше такого рода, что мы должны быть равные. Что за чванство; конечно, он своим питьем может погубить и себя и меня: спьяна и проболтаться немудрено».