Мужики не сразу опомнились от удивления, а потом загомонили в один голос:

— Лес подожгли, окаянные!

— Ранней-то весной, когда кругом этакая мокреть? Все равно бы не разгорелось.

— Так это же на нашем замшельском пастбище!

— Так и есть! На самом пастбище.

Тут уж и впрямь было чему дивиться. Топкое пастбище еще труднее поджечь, чем сырой лес. Но ведь они своими глазами видят там огонь… Где же тогда скот? Ведь каждый год, как только вдоль русла ручья зацветет первая калужница, а на полях зажелтеют одуванчики, замшельцы выгоняли свой скот на пастбище, потому как ни у одного хозяина не оставалось ни клочка сена, ни единой соломинки. Корову на ноги приходилось за хвост подымать. Понятно, на хороший корм там рассчитывать было нечего, но все же хоть с голоду не подохнут. Овцы ощипывали каждый чуть проглянувший росточек, летом трава так и не вырастала, отощавшее стадо рвалось на поля, умаявшиеся пастухи ног под собой не чуяли и все равно никак не могли устеречь скотину. Но ведь этак повелось еще с отцов и дедов, неужто же нынче пойдет по-новому?

Пожар на пастбище так и остался неразгаданной загадкой, а в самом Замшелом воротившихся лесорубов ожидали еще более диковинные чудеса. Перво-наперво из дымной пелены вдруг вынырнула избушка Ципслихи. Избушка такая же, как и раньше, но зато с новой крышей, еще желтой, видать только-только крытой и с новой ладной беленькой трубой. Но это было еще не все. На дворе стояли две кровати, материна и дочкина, стол, скамейки. Дверь была распахнута настежь, и — диво дивное, мужики глазам своим не верили! — даже окошко было отворено. Кто же не знал, что это окошко, недвижимое, неприкосновенное, вот уже сотню лет было накрепко заколочено подковными гвоздями. А теперь открыто! Открыто настежь! Мужики притопали к нему, пригнувшись, заглянули: может, в избе какие-нибудь чудеса? Так и есть. На табурете стоял Ешка и насвистывал . В глухом лесу был дом».. В одной руке у него было ведерко с известкой, в другой — кисть, которую он смастерил из кобыльего хвоста. Паренек шлепал кистью в такт песне и так боялся сбиться, что не обратил ни малейшего внимания на стоявших за окном. Потолок в избушке был белый, печь белая, теперь Ешка белил стену, старательно замазывая проконопаченные мхом пазы и трещины. Насвистывал он весело и задорно, но кисть так злобно и беспощадно шуровала все щели, будто маляр задумал выудить оттуда последнего паучка.

Толпа лесорубов пришла в движение, все недоуменно пожали плечами и потихоньку двинулись дальше. Когда они уже прошли несколько шагов, Таукис наконец обрел дар речи.

— Рехнулся малый! — проговорил он, понизив голос. — Потолок белый, стены белые, в такой избе и задымить не вздумай!

— И трубочку не посмеешь выкурить! — поддакнул Плаукис.

Но впереди чудесам не было конца. Только теперь они заметили, что двор у вдовы сухой, как в самую жару летом. Места и узнать нельзя. Лужи, где свиньи валялись до самой глубокой осени, были засыпаны крупной галькой, изгородь заделана новыми прутьями, и на ней в лучах солнца белелся длинный, не менее чем в пятьдесят локтей, кусок полотна на рубашки.

От двора прямо к реке вела новая ровная дорожка — должно быть, по ней зимой из речки возили воду.

Пожимая плечами, покачивая головой, мужики шли от дома к дому, и чем дальше шли, тем больше дивились, тем меньше говорили.

Через все село тянулась ровная, как доска, дорога, со взгорья спускались канавы для стока талых вод, через ручьи перекинуты крепкие мостики из тесаных бревен, пристукнешь сапогом — так и гудит… Вокруг всех огородов — изгороди, чтобы скотина не потоптала, когда ее гонят на выгон. Нигде не видать ни единой навозной кучи, на каждом дворе у клети, где колют дрова, все чистехонько подметено, у стены, на солнечной стороне, сложена поленница сухих дров, а подле нее толстая сосновая колода для рубки хвороста, на ней — дубовый клин, чтоб легче раскалывать сучковатые чурки. Одна-единственная ворона со скучающим видом облетела село и, досадливо каркнув, повернула обратно в лес. Да, это тебе уже не прежнее привольное житье!

В избушке пряхи такая же чистота и порядок, как и у Ципслихи.

Стекла распахнутого окна блестят, прохожим видна вся комнатка. Нигде не висят всевозможные тряпки, в углу не навален ворох пакли. А сама хозяйка, как и водилось весной, не пряла, а ткала для матушки Букис. Ж-жик! Ж-жик! — сновал челнок между нитями основы. Тук-тук-тук! — постукивала подножка. Хлоп-хлоп! — похлопывали батаны[4]. Ткачиха напевала смешную песенку — верно, собственного сочинения, — которая чудесно вторила многоголосым звукам ткацкого станка.

И тут лесорубы из Черного леса потихоньку прокрались мимо. И дальше во всех домах были раскрыты окна. Квелый Раг захорохорился больше других.

— И чего повыдумывали, леший их знает! — возмущался он почти в полный голос. — Нынче, верно, и в запечье на лежанке не согреешься.

— Старики перемерзнут, как тараканы, — добавил Вирпулис. — Помню, нас, ребят, пуще всего пороли, когда хоть малую щелку в двери оставишь.

На самой середине Замшелого была большущая ямина, еще с тех времен, когда тут строились и таскали из этой ямы песок, чтобы насыпать шестидюймовый слой над потолком. Целое лето она была полна воды, и в жару, когда солнце припекало невтерпеж, всем замшельским свиньям хватало в ней места. Теперь прудик был огорожен, а вокруг широкого загона натыканы ивовые колья — пустят корни, закудрявятся и дадут густую прохладную тень.

Долго стояли там славные охотники за большими заработками и чесали затылки.

— Чего говорить, коли нечего сказать! — воскликнул хозяин, живущий у пруда. — А что ладно сделано, то пусть останется. Прошлым летом свиньи у меня всю капусту погрызли и коноплю потоптали. Ну, теперь, значит, пришел этому конец. И как это мы сами не додумались?

Но тут кто-то отозвался:

— Думать-то, может, и думали, а до дела руки не дошли.

Повсюду, куда ни глянь, — одни чудеса, в каждом дворе, во всех распахнутых дверях. Скотину этой весной, как видно, еще не выгоняли на пастбище, а горы навоза подле порога исчезли, — стало быть, зимой были свезены на паровое поле. В пунях и под навесами всюду сложено прошлогоднее сено, свежее и зеленое: значит, еще до весеннего паводка с заливных лугов привезли стога. Тут замшельских мужиков взяла великая досада, и они гневно зафыркали: это кто же норовит показать, что они, мол, просто-напросто дурни безмозглые или лодыри, а может, и то и другое разом! Обида была нанесена жестокая и затрагивала всех до единого, да к тому же не словами их попрекнули — тогда-то и они бы за словом в карман не полезли! — а делами… И тут уж оставалось помалкивать.

Ладно, в одном повезло, что сразу им не встретились жены. И что уж вовсе непонятно: на дворах нигде ни души — ни женщин, ни ребятишек, только изредка за отворенным окном в доме покашливал дряхлый дед. Куда же все подевались? Верно, жгут костры на пастбище?

У Вирпулиса дух захватило, когда он подошел к своему двору: к забору была прислонена новехонькая еловая борона. Он подошел, пощупал: зубья сухие и крепкие, что кремень, и заострены как положено, в новолунье срублены, умелой рукой слажены. Клади на борону дерн да в поле выезжай. В подстенке три новых бревна — видно, не далее как вчера венец заменен. Вирпулис только руками развел и поспешил за остальными.

Перед избой Рага красовался новый колодезный столб, на одном конце журавля висело дубовое ведерко, да не с простыми, а с железными обручами.

У другого хозяина под навесом клети за резными столбами стояла бочка для капусты с новыми ободьями из только что окоренного орешника.

На другом дворе стояла соха с белой новой рассохой, телега с новыми боковинами или колесами с новыми спицами, а под стрехой висели косы и грабли с новыми черенами.

Чем дальше брели усердные добытчики заработков, тем медленнее передвигались их ноги, тем длиннее вытягивались лица. Но самое большое чудо ожидало их у дома старосты Букиса. Новая труба на крыше взамен старой, обломанной воронами — это было не в счет, на такие они уже нагляделись. Нет, их поразило другое: у открытого окна сидела Ципслиня и шила, а Букстынь готовился гладить. Вот он послюнил палец, слегка коснулся донца утюга — хорош! Потом набрал в рот воды из кружки, попрыскал на жилетку из полушерсти и стал утюжить. Послышалось громкое шипение, повалили клубы пара, будто в пивной чан кинули раскаленные камни, портных скрыло густое облако, сквозь которое доносилась лишь задорная песня Букстыня.