— Ты не бойся, он тебя не тронет.

Но кобыла и не думала пугаться, а затрусила так резво, что Ешка едва за ней поспевал. Они бежали всё вперед и вперед, ближе и ближе к огоньку, пока не подъехали совсем близко. Четырехугольное пятно светилось шагах в двадцати от дороги, теперь на нем ясно темнел крест. Да это же окошко! Вот рама и все четыре стекла. Ну, коли крест, значит, не так уж и страшно. Должно быть, лошадь была точно того же мнения — она так круто и решительно свернула вбок, что Ешка не смог ее удержать, хотя и уперся изо всей силы ногами в обледенелый грунт. Вдруг оба они наткнулись на что-то и упали: сперва Ешка, потом кобыла. Скользя, барахтаясь, звеня подковами по льду и свирепо отфыркиваясь, лошадь поднялась первая. Ешка хотел посмотреть, на что же они наткнулись, но в этот миг в луче света из окна он увидел на снегу пятна крови… Тут уж Ешка не выдержал, и все поджилки у него задрожали.

Букстынь на цыпочках, едва дыша подкрался к окошку, но сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Свет слепил глаза, по запотевшему стеклу текли ручьи: над самым окном нависла соломенная крыша, весь ее край увешан сосульками, с которых падали капли. Но возле дома ясно видна изгрызенная коновязь, до половины заметённая снегом — верно, за зиму никто к ней не привязывал лошадей.

Портной повернулся к паренькам и боязливо прошептал:

— Это Ведьмина корчма, только в окошко ничего не видать.

Худо, что ничего не видать. Ешка и Андр тихонько кашлянули один за другим; хоть бы кобыла фыркнула, она же громче умеет! Андр ощупал прогнившую бревенчатую стену и нашел дверь, но она была заперта. Так же ощупью он двинулся в другую сторону. С сосулек капало ему прямо на голову, но вот наконец он нашел то, что искал.

— Ворота здесь! — шепотом оповестил он своих спутников. — Да никак не отворяются.

Ешка поспешил на помощь. Вдруг в снегу сверкнули две искры. Паренек нагнулся и увидел черный, грозно шипящий клубок. Да это же всего-навсего черный кот! Ешка чуть было не погладил его, но ладно, что вовремя спохватился и отдернул протянутую руку.

Пареньки поднатужились и общими силами растворили обе створы, заваленные изнутри сугробом. Кобыла без понукания сама вошла в них. Да тут не что иное, как стодола[3] — в нос ударил запах конского пота и навоза, горелого свечного сала и плесени. В самой глубине что-то шуршало и похрюкивало. Пока пареньки в потемках ощупью распрягали лошадь, Букстынь и на этот раз добыл огня. Пятно света было не шире шага, но они успели кое-что разглядеть. Прежде всего — маленького рыжего петушка с ободранным гребешком да в придачу еще и хромоножку; ну, понятно: разве у порядочных хозяев увидишь хромоногого петуха? Петушок на одной ножке выпрыгнул из тьмы и что-то засипел, вытянув шею кверху и поглядывая туда, где на перекладине сидели две нахохлившиеся курицы, как видно, чем-то до крайности недовольные. Когда в другой раз высекли огонь, петушок вытянулся, стоя на своей здоровой ноге, взмахнул крыльями и взлетел на насест. Тут во тьме поднялся отчаянный переполох — должно быть, куры приняли своего вожака не слишком любезно: долго еще слышалось яростное хлопанье крыльев, стук клювов, гневные возгласы, встревоженное кудахтанье и под конец лишь недовольное тихое квохтанье. Когда высекли огонь в третий раз, то увидели маленькую, низенькую дверцу. Если хорошенько пригнуться, через нее можно пройти, верно, прямо в корчму. Андр взял с дровней торбу с хлебом, а Ешка на всякий случай топор. Букстынь же с огнем шел впереди.

Они вошли. Корчма была до того низкая, что Букстынь шапкой задевал потолочные балки. За дверьми у стены — длинный и широкий стол и скамья, у окна — стойка, а прямо напротив двери — большая печь. Тут было не светло, но и не вовсе темно, потому что в прогоревшей печи, тоненько попискивая, гасли последние сосновые ветки и дотлевали уголья. В углу виднелись кочерга и метла, за потолочной балкой торчал пучок золототысячника. Пока Ешка с Андром раскладывали вещи, Букстынь стоял у печи и озирался по сторонам.

Да… Вот он, бочонок с водкой на козлицах, на окошке — в ряд кроваво-красные медные мерки. Портной, как бы в подтверждение чего-то, кивнул головой: все точь-в-точь как во времена красавицы полячки. Да и как может быть иначе? Он устремил на пареньков взгляд, в котором ясно читалось одно: «Ну, что я говорил?»

Да, им было страшно, но что ж поделать? Трое посланцев за медведем хранили молчание, но сами понимали, что долго они так не выдержат.

— Может, лучше поискать или позвать кого-нибудь? — прошептал Ешка. — Ведь кто-нибудь же тут есть?

— А то как же, — подтвердил Андр. — Раз куры на насесте, так и люди тут живут.

— Ну да, кто же тогда печь топит? — еще рассудительней заметил Букстынь.

Да, но кто из них пойдет на поиски или подаст голос, когда все трое как воды в рот набрали и глазами будто держатся друг за друга!

Первым кашлянул Ешка — он уж как-никак возница и вожак. За ним чуть погромче — Андр, а уж потом и Букстынь, который не только кашлянул, но и чихнул в придачу, да не раз, а дважды, и так оглушительно, что черный кот шарахнулся прочь и, зашипев, шмыгнул в угол за метлу.

Снова наступила тишина. Потом вдруг в печи что-то трижды треснуло, и тут же стала отворяться какая-то дверца, которую никто раньше не приметил. Дверца отворялась медленно-медленно и так тихо, словно петли на ней смазали мышиным салом. Но открылась она не настежь и даже не до половины. Сначала из щели выползла длинная костлявая рука, синие жилистые пальцы которой сжимали картофелину с воткнутой в нее корявой от оплывшего воска свечой, потом показался подол замызганной юбки, под ним деревянные башмаки, и только после того мало-помалу глазам их предстала сама корчмарка.

Она-то уж никак не походила на чародейку, заманивающую в свои сети молодых парней. Несмотря на все страхи, Букстынь даже разочарованно скривился.

Сухопарая, тощая, сутулая старуха. Лица ее сначала почти нельзя было разглядеть под клетчатым платком, повязанным как при зубной боли, словно у такой развалины еще оставался во рту хоть единый зуб. Косматые длинные пряди выбились из-под платка и совсем прикрыли уши. Кожа у нее серо-желтая, как заплесневелый воск, нос, как и следовало ожидать, длинный, тонкий и горбатый. Но неприятнее всего были желтовато-серые глаза, до того косые, что никак нельзя было понять, куда они смотрят, то ли на тебя, то ли вбок.

Трое приезжих, еще никогда в жизни не видавшие ведьмы, молча, затаив дыхание, уставились на нее. Ешка перепугался, пожалуй, больше других, оттого самый первый спохватился поздороваться, а за ним — Андр, а уж после всех — Букстынь. И, раз уж все они тотчас умолкли, корчмарка сама начала разговор:

— Откуда этакие гости пожаловали?

Нет, это был не женский голос; казалось, будто два куска ржавой жести трутся один о другой. Ешка с Андром, перебивая и дополняя друг друга, торопливо принялись выкладывать все, будто призваны были держать ответ в имении перед старостой или даже самим барином. Так, мол, и так, сами-де они из Замшелого, второй день только, как выехали, всё по сугробам да по бездорожью пробирались и на Польском шляху вконец измаялись и вдруг приметили огонек в окне, вот и завернули сюда переночевать и покормить лошадь.

Слушала их корчмарка или нет, было неизвестно, потому что глазами она косила совсем в другую сторону. А кто ее знает… может, она смотрит как раз на приезжих? Такое неведение больше всего сбивало пареньков с толку — поди угадай, чего она видит, а чего нет.

Андр чуть было не выболтал, что они разыскивают цыган, которые, как сказывают, остановились где-то в округе Арциема, и что хотят привезти в Замшелое Медведя-чудодея, да ладно, Букстынь вовремя успел вмешаться: наплел, будто едут они в Черный лес своим мужикам на подмогу — бревна вывозить. Старуха подошла к стойке, поставила на нее свечу и сама уселась на табуретку, такую высокую, что, сидя, корчмарка казалась лишь на полголовы ниже, чем стоя. Но долго на ней она не усидела, снова встала и, прижимая левую руку к щеке, а правой шаря под стойкой, заковыляла взад-вперед, стуча деревянными башмаками так, будто кто-то на земляном полу вымолачивал охапку бобов. Старуха нацелила длинный палец на Букстыня и спросила: