Итак, что она знала о нем? Что люди его профессии дорожат голеностопными связками точно так же, как оперные певцы — голосовыми. Что в повседневной жизни они, как правило, не то чтобы умственно отсталые, а скорее просто недалекие, жизнерадостные молодые люди спортивного типа. Что в свои неполные девятнадцать лет некоторые из них стоят шестьдесят миллионов фунтов стерлингов.

Ей пришлось подняться рано утром — это надо же, в половине девятого! Ей пришлось — вот не думала, не гадала — прийти на настоящую футбольную тренировку. Стоя у кромки поля, она видела, как гогочущие игроки вшестером перетаскивают тяжелые громоздкие ворота. Все они были похожи друг на друга как близнецы. Гадать о том, кто именно из них стоит шестьдесят миллионов, показалось трудом неблагодарным и напрасным. Она долго разговаривала с каким-то противным широкозадым мужиком, который представился пресс-атташе армейского клуба, и выспрашивала его о том, где и когда она сможет увидеть Шувалова. «Во время послеобеденного отдыха», — ответили ей.

Два часа пришлось подождать, прежде чем он предстал перед ней почти голым — вокруг бедер было обмотано полотенце.

В первую секунду она настолько опешила, что споткнулась на ровном месте и уперлась глазами в его торс, стесняясь посмотреть в лицо. Прошлепав босыми пятками по мрамору и не скользнув по ней и краем глаза, он сорвал с чресл вполне античную драпировку и спиной обрушился в бассейн. Широкоскулое лицо с косыми трещинами глаз показалась ей довольно неприятным и даже больше — впрямую говорящим о довольно скромных умственных способностях этого на диво соразмерно сложенного мужского экземпляра.

Скрестив руки на груди, приняв оскорбленную позу, она изобразила на своем лице шутовское смирение и безграничную готовность ждать, когда же он наплещется вволю.

— Эй! — Она пощелкала пальцами, вновь подзывая к себе широкозадого атташе.

— Айн момент, — отозвался тот и трусцой побежал по бортику за уплывающим Шуваловым. — Семка, Семка, постой! Семка, слушай, что говорю.

— Чего? — спросил тот с явным неудовольствием.

— Стой, тебе говорят. С тобой потолковать пришли.

— Это кто еще? — Шувалов рывком перевернулся на спину.

Раскинув руки в стороны, он неподвижно держался на воде. Его лицо приобрело озадаченное и напряженное выражение. Такое напряженно-хмурое выражение бывает у ребенка, к которому пристают незнакомые взрослые.

— Да журналистка!

Семен настороженно наблюдал за тем, как она приближается к бассейну.

— Чего вам? — бросил он лениво.

— Да ничего! — разозлилась она. — Просто вы могли быть повежливей.

Не говоря ни слова, он вновь перевернулся на живот. Вот скотина! Развязных грубиянов, возмутительных пошляков, вчерашних плебеев, познавших вкус больших денег и всенародной славы, в практике Полины было хоть отбавляй. Но вот этот почему-то был совершенно невозможен, исключительно невыносим! А больше всего ее бесило то, что она ощущала за ним какую-то правоту. Каким-то парадоксальным образом выходило, что он был вправе так с ней поступать.

Шувалов наконец вылез, нисколько не стесняясь журналистки, и принялся вытираться полотенцем.

— Ты чего, рехнулся? — накинулся на него атташе. — Хоть бы прикрылся, что ли.

— А что? Я у себя дома.

— Послушай, какая муха тебя укусила? Соберись, пожалуйста, — человек тебя ждет.

— А никто ее ждать не заставляет, — бросил Шувалов, отправляясь в раздевалку.

— Значит, так, сейчас ты пойдешь в бар и ответишь девушке на все ее вопросы, — настаивал атташе. — Вы извините нас! — сказал он, поворачиваясь к Полине. — Надеюсь, что этот эксцесс не повлечет за собой… ну, так сказать, нежелательных последствий ни для вашего издания, ни для нашего клуба. Мы хотели бы рассчитывать, что этот отвратительный инцидент… так сказать, не выйдет за пределы…

— Хорошо, я поняла, — отрезала Полина. — Послушайте, — обратилась она к Шувалову, уже надевшему спортивный костюм. — Спасибо, конечно, за стриптиз… извините, что помешала вам отдыхать, извините, что отвлекаю ваше внимание, но не могли бы вы уделить мне хоть пару минут своего драгоценного времени?

Шувалов пожал плечами, но на этот раз промолчал. Они спустились в просторный холл, где был оборудован бар. Атташе шел следом.

Плюхнувшись в кресло, Семен вооружился пультом и включил огромный телевизор. Тут же раздался рев — транслировали какой-то европейский футбольный матч. Шувалов, казалось, совершенно забыл о присутствии дамы.

Атташе распорядился насчет эспрессо и минеральной воды.

— Только помните, о чем я вам уже говорил! — предупредил он, прежде чем попрощаться. — Деньги — запретная тема, и разговоры о суммах контрактов непозволительны, потому как являются частью внутренней жизни клуба.

— Да, я все прекрасно помню. Спасибо. Послушай, Семен, тебя ведь Семеном зовут? — Полина сменила интонацию и попыталась говорить с Шуваловым как взрослая с неотесанным мальчишкой-грубияном.

— С утра вроде был Семеном, — отозвался он, не отрываясь от экрана. — Ну чума, а не команда! — неожиданно прокомментировал он с нескрываемым восторгом. — Как расставляются, как движутся, ощущение такое, что на поле… невидимая паутина. Они не теряют друг друга из виду. Чувствуют друг друга постоянно. И расстояние тут ничего не значит! — Но, кинув взгляд на Полину, Шувалов тут же насупился: — Только не делайте вид, что вам все это страшно интересно.

— Что интересно?

— То, о чем я говорю.

— Интересно! — Она изо всех сил пыталась изобразить самое что ни на есть серьезное и искреннее внимание. — Но я пока что не очень хорошо понимаю…

— Ну еще бы! — хмыкнул Шувалов. — Вы там в своих буковках, в книжках понимаете… Ну, там еще в фильмах, спектаклях, музыке. А это для вас только так — двадцать два идиота гоняются за одним мячом. Не для ваших это мозгов, если хотите знать. И мало для чьих мозгов вообще. Потому что тут надо думать быстрее, во сто тысяч раз быстрее, чтобы чувствовать всю эту красоту. Да чего тут вообще говорить?!

— Нет, ты говори, Семен, говори. Какую красоту ты чувствуешь?

— Да разве это объяснишь? Здесь либо врубаешься с самого начала, либо нет. Вот тут нас двадцать два человека, и вы что же, думаете, все они понимают? Они в эту игру играют и то не понимают. А!.. — отмахнулся он. — Про это нельзя говорить.

Вот это его неумелое и явно ему не свойственное «вы» производило трогательное впечатление. Он вообще был гораздо уязвимее и беззащитней, чем могло показаться в первую минуту. Но поразительное дело: неуклюжий, не умеющий изъясняться, он вдруг предстал перед ней далеко не слабоумным… он тоньше оказался. Оказывается, он еще и думал — и это прозрение было для нее равносильно открытию закона всемирного тяготения.

— Значит, об этом ты говорить не хочешь?

— Почему? Можно и поговорить. Только я не знаю, зачем вам это нужно. Статейку напишете?

— Ты рассказывай, о чем хочешь и в каком угодно порядке, а потом решим, напишем или нет.

— Метать бисер перед свинь… — Он осекся, осознав, что выпалил слишком очевидную грубость, но его лицо как будто против воли все же исказилось гримасой отвращения.

— Ну, не хочешь… не хотите, так и не надо, — заторопилась Полина.

— Представь, все люди — одиночки, ведь по большому счету это так, — неожиданно сказал он, переходя на «ты». — Можно сколько угодно разговаривать друг с другом, трепаться о том о сем. Но это ничего не меняет. Люди все равно остаются одиночками. И пусть они будут друг другу отцом и сыном, мужем и женой, но все равно до самой глубины, до дна другого человека не достанешь. Я один раз представил: вот каждый из нас находится в своей клетке. Этих клеток не видно, они прозрачны, но тем не менее они есть. Захочешь потрогать соседа, и рука твоя упрется в невидимую стену — все, дальше хода нет. И я представил себе поле, целое пустое поле, заполненное этими клетками, и в каждой из них сидит по человеку, и все они кричат, но их не слышно, и поэтому они начинают показывать друг другу какие-то непонятные знаки. Вот эти непонятные знаки и есть так называемое человеческое общение. Ну, вот не могу же я знать, что происходит в твоей голове в эту самую секунду. И никто не может, и никогда не сможет. Огромная пустота, и весь мир поделен на прозрачные клетки. А теперь представь, что это самое поле становится полем нашей игры. И всё — все эти проклятые клетки разрушаются, и от одного человека к другому протягиваются невидимые нити. И все мы начинаем понимать друг друга, без жестов, без слов. Когда я играю, я начинаю чувствовать, что происходит в голове другого человека вот в эту самую секунду. Потому что в моей голове происходит то же самое. Мы видим один и тот же узор, мы видим один и тот же рисунок атаки, он не может быть никаким другим, он только такой, каким мы его видим. Когда я в школе был, я там вообще-то очень плохо учился, но один раз нас водили в музей естественных наук, и там показывали опыт: опускали в воду в какой-то очень маленький кристалл, и он начинал строить сам себя. И скоро из него вырастал целый мир, много-много других кристаллов, и все они соединялись друг с другом в очень строгой последовательности… Получается красота, правильная, строгая, и эту красоту уже ничем не искривишь, не испортишь. Так вот, моя игра — это красота… — Шувалов запнулся. Полина растерянно уставилась на него.