В 1804 году в Рим прибыли Валерия и Ян Феликс Тарновские. Пани Тарновская, увидев бельведерского «Персея», восхищенно писала на страницах дневника: «Это произведение Фидия нашего века», а когда узнала, что в мастерской Кановы стоит копия статуи, начала умолять скульптора, чтобы тот продал ее. Творец согласился, хотя и не без сопротивления, и еще перед 1809 годом ему по частям выплатили договоренные три тысячи дукатов. В 1806 году статую перевезли по морю в Одессу, откуда на волах ее тащили в Хорохов. Правда, в имение Тарновских в Дзикове «Персей» так никогда и не добрался. Когда под ее громадным весом начали трещать стены хороховского дома, Тарновские вывезли «Персея» в Вилянув, являющийся владением Потоцких. Правообладателем статуи был Юлиуш Тарновский, а когда он погиб в Январском Восстании, «Персей» стал собственностью четырех внуков Яна и Валерии Тарновских. Один из них, Ян Тарновский, хозяин в Дзикове, около 1870 года продал статую венской фирме по торговле произведениями искусства «C. J. Wawra». За следующую ему четверть суммы, полученной от продажи, профессор Ягеллонского Университета, Станислав Тарновский, приобрел от находящегося в финансовых хлопотах сына Адама Мицкевича рукопись «Пана Тадеуша». Вывезенный из Вены в Зальцбург, «Персей» долго еще пребывал на территории Австрии. Только лишь в 1967 году его выкупил нью-йоркский Metropolitan Museum of Art.

Как жаль, что великое произведение Кановы не осталось у нас. Вокруг этой проблемы все еще продолжаются более или менее открытые полемические разногласия — в 1969 году по этому вопросу (на страницах польской прессы) столкнулись Артур Тарновский и профессор Станислав Лоренц. Любуясь в Ватикане гордым Персеем и вспоминая его польскую Одиссею, трудно не вздохнуть. Владелец вправе сделать со своей собственностью все, что ему заблагорассудится — жаль только, что не для всех владельцев не являются мудростью слова Наполеона: «Деньги тратятся быстро, произведения искусства украшают наши дома вечно».

Антонио Канова так часто работал для Наполеонидов, что, хотя он никогда не обрел подобного титула, его можно назвать придворным скульптором Наполеона. Он ваял крупных и мелких Бонапарте с одинаковой страстью, которой были безразличны ранги, приметы и недостатки, и всегда с одним и тем же искусством. Великие произведения делают бессмертными малых людей — так Канова обессмертил Полину Боргезе, а да Винчи — жену итальянского патриция. Но вот когда модель перерастает произведение искусства, происходит обратная вещь. Брат Полины, Наполеон, делал бессмертными портреты и статуи, с помощью которых его «фотографировали», и не всегда эти произведения выходили из гениальных рук. Канова изваял его бюст, а затем (1811 год) выполнил прекрасную бронзовую статую для обожавших корсиканца жителей Милана, представив обнаженного императора в античной аполлоновской позе. Оригиналом я наслаждался во дворе миланской Буеры, мраморной копией — внутри лондонского Эпсли Хаос (Музей Веллингтона), а гипсовой моделью — в белоснежной толпе гипс отеки Поссаньо.

Бог войны с телом Аполлона будит у глядящих изумление и усмешку: «Ах, эти художники, льстящие своим божкам,» — ведь всем известно, что император был низкого роста, зато мало кому известен факт, что пропорции тела императора были настолько чудесными, что сам Давид, увидав раздетого Наполеона, издал возглас восхищения. Разве это не доказывает, что король, когда он гол, может быть более одет, чем даже в горностаях, намного больше, чем того хотел Андерсен?

Обнаженный Бонапарте, глава всех голяков, заполняющих Поссаньо, и был тем самым чудотворцем, который с несравненным мастерством одевал нагих в горностаевые мантии. Всех тех сыновей бондарей и лавочников, контрабандистов и юнг, всю ту дореволюционную босоту, безумно храбрую, лишенную каких-либо угрызений совести и голодную в желании захватить кусок мира и для себя — он вознес их до постов маршалов, затем — герцогов и королей, и раздал им Европу, пядь за пядью, дворец за дворцом. Один из красивейших дворцов Италии — «неаполитанский Версаль» в Касерте — получил Марат.

Иоахим Мюрат был сыном корчмаря, малым, сопливым повесой, шатающимся между родной деревней Ла Бастиде и школой в соседнем Кахорс. Когда он подрос, отец выслал его в духовную семинарию в Тулузе, но Иоахим, лишь только получил первое помазание, тут же был его лишен и выброшен «к чертовой матери» за роман с красивой обитательницей Тулузы и за проведенную из-за нее дуэль. По причине вышесказанного, он стал искать счастья в армии. Он был достаточно пристойным, чтобы все женщины, от посудомоек до графинь, испытывали к нему слабость, а так же достаточно физически крепким, чтобы без особых церемоний стать членом (1787 год) как раз марширующего через Тулузу 12-го полка конных стрелков. В этот момент ему исполнилось ровно двадцать один год, и уже до конца жизни он не сходил с коня, если не считать коротких антрактов, когда он ел, спал и занимался любовью.

Портрет Мюрата кисти Шмидта (1814), Касерта

Всякий «homo sapiens», несмотря на возраст и пол, ожидает своего волшебного дня. Иногда — всю жизнь. Мюрат ожидал неполных восемь лет. Точно так же, как в библейском цикле: семь первых лет было худых, а упомянутый золотой день пришел в восьмой год — конкретно же, в 1795-ом. Впрочем, Мюрат собственной саблей сам нарушил ритмичность цикла и продолжил период благоденствия, умножая семь на три, до двадцати одного года, то есть, практически до самой могилы. Золотым днем нашего кавалериста было славное 13-е вандемьера (5 октября 1795 года), что вовсе не означает, будто бы тринадцать было счастливым числом Мюрата, октябрь — счастливым месяцем, а концовка пять — счастливой датой, потому что расстрелян он был 13 октября 1815 года. Но оставим магию чисел и вернемся в тот день.

Ночью с 12-го на 13-е вендемьера, когда парижские реакционеры готовили наступление на Конвент, не было никаких сомнений, что победа будет принадлежать тому, кто овладеет артиллерийским парком в Саблонс. Перед командующим войсками конвента, молодым генералом Бонапарте, встал столь же молодой капитан кавалерии Мюрат и пообещал доставить эти пушки. Противники выступили практически одновременно, но после пятичасовой гонки Мюрат первым добрался до орудий, овладел ими и доставил в Париж. Когда настал день, Бонапарте уже не оставалось ничего другого, как просто расстрелять картечью атакующие толпы мятежников.

Бонапарте с Мюратом воспользовались своим шансом — с того дня их карьеры ускорились головокружительно. Генерал стал императором, а сын корчмаря, соответственно: полковником, генералом, зятем Наполеона, маршалом, великим адмиралом, великим герцогом Берга и Кливии и, наконец, королем Неаполя. Все эти титулы превышал один, первоклассный, хотя и неформальный — короля кавалерии Ампира. Убийственные атаки на десятки пушечных пастей неприятеля Мюрат, как правило, вел, вооружившись… позолоченной тростью, а когда под прусской Илавой (1807 год) над императором впервые навис призрак поражения, он повел по льду самое крупное в свете наступление (девяносто кавалерийских эскадронов) и спас Великую Армию. Именно таким образом, бравурной и гасконской дерзостью, он ковал славу наиболее великолепного из «les beaux sabreurs» (прекрасных рубак) эпохи.

В «неаполитанский Версаль» он въехал, когда ему исполнился сорок один год.

Королевский дворец в Касерте, жемчужина Кампании, в двадцати двух километрах к северу от Неаполя, был рожден благодаря повелителю Королевства Обеих Сицилий, Карлу III де Бурбону, и таланту неаполитанского архитектора Людовико Ванвителли. Строительство было начато в 1752 году от рождества Христова, и с какой, доложу вам, помпой! Когда утром 20 января Карл III вместе с супругой помещал в фундаменте с помощью серебряной кельмы краеугольный камень и мраморную кассету с золотыми и серебряными медальонами, дипломаты, сановники и собравшиеся толпы могли видеть план дворца в натуральную величину — его образовывали выставленные по эскизу ряды королевских войск. Через четверть века Ванвителли, его сын Карло, Марчели Фонтона, Франческо Коллечини и главный садовник, Пьетро Берноскони, возвели замечательный классицистический дворец с 1742 окнами, освещающими 1200 комнат, а вместе с тем — гигантский парк с водопадами и статуями, истинный шедевр итальянской садовой архитектуры.