Над ней скрипят половицы. Может, удобный момент наступил? Но вот все опять затихает — должно быть, человек наверху перевернулся на кушетке на другой бок. Ничего, голубчик, даже самый хороший телефильм когда-нибудь кончается! Передают последние известия, телепередачи подходят к концу. Она еще раз подавляет в себе желание добраться до верхней ступеньки, где лежат «дипломат» и магнитофон, и впадает в своего рода полузабытье: ей наймется, что она летает по воздуху.

Затем звук внезапно обрывается — вероятно, человек выключил телевизор. И теперь она слышит его голос. С кем это он разговаривает? Потом Виола слышит удаляющийся шум мотора. Может, они связались с ним, когда проезжали мимо, и он ответил им по радиотелефону? Или они что-то заподозрили? Человек наверху не подает никаких признаков жизни. Заснул он, что ли, или, наоборот, притаился и ждет? Она опять слышит его голос. Затем он встает, и его шаги удаляются в сторону длинного коридора. Ощупывая ступеньку за ступенькой — а всего их восемь, — она добирается до самого верха лестницы. «Дипломат» и магнитофон на месте. Только сейчас до нее доходит, что ей предстоит проделать обратно тот же путь, которым она в темноте пробралась сюда. Но теперь уже легче. Глаза приспособились к темноте, в которой хорошо различимо светлое пятно — четырехугольная лазейка. А сверху доносится громкий топот. Может, они уже не надеются, что она попадет им в руки? Потеряли терпение? Но если они начнут обыскивать квартиру, то рано или поздно наткнутся на вход в погреб. Нельзя терять ни минуты.

Она карабкается по желобу и по грудь высовывается наружу. Идет дождь. Она чувствует на лице его освежающую прохладу. Встав на ноги, она видит, что непрошеные визитеры включили свет в кухне. Виола не выходит прямо на улицу, а пробирается темным двором мимо сарая и находит проход на соседний участок. Лает какая-то собака. Но что такое собака по сравнению с крысами! Еще несколько шагов, и Виола уже на перекрестке. Мелькает мысль о белокурой девочке, которая, возможно, все еще ждет ее. Потом она прячет под пончо «дипломат» и магнитофон и решительно отправляется в путь. Куда — этого она не знает.

32

При виде нескончаемых рядов могил Йохену Неблингу приходят на ум строки любимого поэта. Почему мертвым нет дела до тайников? Ими пользуются живые. И одного из них, которого здесь ждут, можно узнать по лейке в руке.

Пристрастие доктора Баума к пикантным подробностям было тем обстоятельством, которое делало работу с ним сколь увлекательной, столь и трудной. Сначала я ринулся на поиски тайника между нескончаемых рядов могил еврейского кладбища за Лихтенбергерштрассе. Изрядно поколесив по кладбищенскому лабиринту, я вернулся к аллеям, обрамленным горделиво возвышавшимися деревьями. Воздух здесь был наполнен жужжанием пчел. Я задержался в тени мраморного семейного склепа, пережидая, пока по усыпанной хрустящим гравием дорожке пройдет погребальное шествие, а затем возобновил поиски среди сплетений плюща и самшита. Могильным камням с выбитыми на них именами не было конца, и казалось, что все мои поиски приведут лишь к тому, что я сам затеряюсь среди этих камней. Мне вспомнились строки Тухольского, в которых говорилось о кладбище в Вайсензее. Но я пришел сюда не ради того, чтобы предаваться скорби, и мне было не до его ироничной меланхолии. Время моего погребения действительно еще не наступило. Я искал чужую могилу. Покидая кладбище, я дошел до ворот и еще раз оглянулся на главную аллею, в отчаянии спрашивая себя, почему мертвым нет дела до тайников.

Вернер ждал меня в стареньком «хорьхе», с которым он никак не мог расстаться. Он сидел, положив подбородок на баранку, и вопросительно смотрел на меня. Когда я отрицательно покачал головой, он завел мотор и, разъярившись из-за моей забывчивости, рванул так, что шины завизжали. Таким способом он, вероятно, хотел помочь товарищу преодолеть трудности. Ведь утешить меня ему было нечем.

В небольшой пивной, где неторопливо завтракали угольщики, я, предварительно заказав двойную порцию водки и маленький бокал пива, пытался разобраться в своей жизни. Я не строил никаких иллюзий относительно тех злых шуток, которые уготовила мне судьба, и, осушив рюмку водки, сказал себе, что не отношусь к числу законченных идиотов, не признающих, что бывают моменты, когда уже ничего нельзя сделать. Во мне что-то сломалось, а тот, с кем это случается, уже не может заниматься делом, в котором ошибки недопустимы. Поэтому я не стал заказывать себе еще водки, когда хозяйка унесла пустую рюмку.

Перед угольщиками она снова поставила миску с котлетами и огурцами. Пиво они пили из пол-литровых кружек. Их чумазые лица светились радостью. Они хвастались друг перед другом, что уже свалили в погреба кучу угля, то есть выполнили самую трудную работу, а с дневным грузом справятся одним мизинцем. Я испытывал жгучую зависть, слушая, как они, сознавая свою силу и нужность, говорили о выполненной работе, за которую получат двойную плату, поскольку сегодня выходной. Они заказали всем еще пива, в том числе и мне. Потом я угостил их. Мы перешли на «ты», и, потягивая пиво, я размышлял о том, какой простой может быть жизнь, если человек решится зарабатывать на хлеб трудом угольщика. Они ощупывали мои плечи и потешались над моей худобой. Потом показали мне свои новые кожаные фартуки, ругаясь, что те здорово натирают кожу, особенно когда вспотеешь. Это был своего рода сигнал, что им пора. Водитель автофургона, который все время просидел с недовольным видом за стаканом жиденького лимонада, энергично постучал по столу костяшками пальцев: им, мол, еще нужно на Фалькенбергерштрассе, а это чертов маршрут — к новым домам никак не подъедешь. Когда он произнес: «Фалькенбергерштрассе», я отреагировал на него как на пароль.

— Там, должно быть, все перекопали, — сказал шофер. — Пошли, мужики. Придется попотеть. Но мы заедем сзади и повалим забор.

— Но не забор же вокруг старого кладбища! — воскликнул один из угольщиков.

— Да нет, конечно нет, — успокоил его водитель. — Впрочем, кладбище такое древнее, что до забора никому нет дела.

Когда они расплачивались, моим первым порывом было вскочить и ехать вместе с ними на Фалькенбергерштрассе: ведь уроженец Лемберга покоился на кладбище на Фалькенбергерштрассе! Как-то сразу припомнилось и начало описания тайника… Мне следовало бы помнить о пристрастии доктора Баума к экзотике. Решение оказалось совсем простым: тайник был оборудован на кладбище еврейской общины, являвшемся мемориалом жертвам нацизма, куда, как в любые другие общественные места, можно было приходить, не вызывая ни у кого подозрений.

Я заказал еще одну рюмку водки, ибо теперь-то стоило выпить. Была суббота. До решающего воскресенья оставался целый день — вполне достаточно для того, чтобы разыскать тайник, прежде чем к нему придет связной. Я ликовал и чувствовал себя триумфатором, представляя лицо Вернера, когда он услышит об этом. У стойки я заплатил вперед за пиво для каждого угольщика: пусть выпьют за мое здоровье, когда снова придут сюда завтракать. Хозяйка с подозрением посмотрела на меня и спросила, всегда ли я так легкомысленно обращаюсь с деньгами. Я рассмеялся и ответил: всегда, когда до меня наконец что-то доходит.

Кладбище на Фалькенбергерштрассе, зажатое между двумя только что отстроенными кварталами и развалившимся шамотным заводом, можно было окинуть одним взглядом: оно представляло собой квадрат сто на сто шагов. Когда я перед вечером осматривал его, угольщиков уже не было. На песке лишь отпечатались следы их автофургона.

Изъеденная ржавчиной эмалированная табличка на развалившихся воротах главного входа гласила, что кладбище принадлежало ветхозаветной секте, которая некогда отделилась в Галиции от главной ветви братьев по иудейской вере. Повсюду на кладбище были видны следы запустения. Природа отвоевывала у людей могилы и дорожки. Буйно разрослись жимолость и дикий хмель. Стеной стояли молодые клены. Обелиски на могилах, на которых были выбиты таинственные древнееврейские письмена, обомшелые и полустертые под воздействием сырости, теснились в этой обители вечности, будто стремясь к последнему единению. Не стало ухоженных могил, которые некогда, должно быть, служили утешением маленькой общине. Не осталось никого, кто, чтя память предков, мог бы ухаживать за могилами. Варвары навсегда пресекли преемственность поколений этой маленькой религиозной общины.