В стихотворении Гевонда Алишана было много архаичных выражений, значения которых я не знал, но прекрасно понимал их каким-то инстинктивным внутренним чувством. В нём говорилось о величии древней Армении. В священном, озарённом луной романтическом крае, среди целого леса копий и щитов мне виделись павшие на поле боя, но бессмертные воины-исполины с пышными шевелюрами. И над этой печальной, безмолвной и любимой мною землёй повисла луна, словно светильник господень, подвешенный на длинной серебряной цепи.

Бессмертный дух моих предков, погибших в борьбе sa христианство, просочился в моё сердце сквозь слова этого стихотворения, расшевелил во мне странные, доселе не изведанные чувства, и образ древней Армении засиял в душе, подобно лунному пейзажу прекрасных руин.

Я смотрел на портрет Гевонда Алишана, и его патриарший облик, благородные, мягкие черты лица произвели на меня большее впечатление, чем само стихотворение.

Вардапет был когда-то одним из учеников Алишана, он прочитал это стихотворение как восторженную молитву, и хотя Алишан не был причислен католической церковью к лику святых, Вардапет почитал его как святого и считал величайшим гением нашей современной литературы. Он рассказывал нам анекдоты из жизни Алишана, как все деньги, полученные за свои монументальные труды по истории, географии, флоре и фауне Армении, Алишан тратил на бедняков, а для себя даже пару новых шлёпанцев считал непозволительной роскошью. Он был непритязательным в быту и простодушным, как ребёнок, и очень любил притворяться неучем, говорил Вардапет. Он поведал нам о юности Алишана, о лорде Байроне, жившем в Конгрегации Мхитаристов на острове Св. Лазаря и изучавшем армянский язык, о многих других знаменитых поэтах Европы. Всё это произвело на меня глубокое впечатление.

Был субботний день, занятия скоро кончились. После скромного завтрака в трапезной мы немного поиграли во дворе. Но сердца наши жгла скорбь, и мы вдруг собрались впятером и решили избить какого-нибудь турка-носильщика. Разрушенный армянский дом позади школьного двора постоянно напоминал о том, что сделали турки с нашими родными.

Вардапета и других учителей в школе не было. Мы заманили молодого рослого носильщика в тот разрушенный дом, сказав ему, что нужно перетащить груду сломанной мебели. Когда он сообразил, что мы задумали, побледнел и попятился к двери, но мы загородили ему дорогу, и вдруг его феска вместе с тюрбаном от удара слетела с головы.

— Отпустите меня! — закричал он со слезами на глазах. — Я не сделал никакого зла армянам, клянусь аллахом! Не сделал!

Как только он нагнулся, чтобы поднять феску, мы навалились на него, как пятеро голодных тигров, и на его голову посыпались страшные удары.

Он был так силён, что мог один вынести на спине пианино, но сейчас от испуга даже не пытался защищаться. Мы беспощадно дубасили его, в бешенстве, схватив валявшиеся на полу обломки медной кровати, стали бить его по голове, спине, плечам. Голова турка была вся в крови, и животный горячий запах её подступил мне к горлу.

Крики его становились всё слабее, и он стал было валиться к нашим ногам, как вдруг угодил в большую дыру в полу и провалился в подвал. Мы швырнули вслед его палан[18] и крикнули ему, чтобы он рассказал другим носильщикам, что мы с ним сделали.

Турецкая община заявила официальный протест русскому военному губернатору, требуя денежного возмещения за причинённые носильщику увечья и нашего ареста и наказания. У него оказались такие раны на голове и спине, что его отправили в больницу. И нас бы арестовали, если бы дружелюбно настроенные власти не замяли дела. Но Вардапет исключил нас из школы.

Дня два мы бродили по улицам и пляжу, курили сигареты, плевались как уличные мальчишки, словом, вели себя по-хулигански, и, наконец, приняли решение жить только ради мести. Нечего рассиживаться в школе после того, что турки сделали с нами. Нурихан рассказывал истории с дуэлями, пещерами, таинственными личностями и приключениями, которые без устали поставляло нам его пылкое воображение, хотя он и уверял нас, что всё это правда, и вычитал он эти истории из книг.

Свободная бродяжническая жизнь была мне гораздо больше по вкусу, но вмешались друзья, и Вардапет согласился взять нас обратно при условии, что мы будем просить прощения на коленях.

Вначале мы отказались от подобного унизительного условия, но нас уговорили согласиться, ведь, в конце концов, он наш учитель и в какой-то мере отец всем нам. Вардапет считал нас упрямыми и своевольными и был полон решимости «сломить нашу волю», поскольку двумя основными принципами школьной дисциплины являлись послушание и покорность. Избиение турка-носильщика, кроме всего прочего, выглядело бунтарством с нашей стороны, а бунтарство было серьёзнейшим проступком, за который немедленно исключали из школы.

Мы вернулись в школу ради будущей поездки в Венецию и поднялись в комнату Вардапета, чтобы просить прощения. Дверь была закрыта, и пока мы толкались, размахивали кулаками, дрыгали ногами, фыркали и прыскали со смеху, Нурихан осторожно постучал.

— Entrez! — послышался голос Вардапета.

Мы вошли и стали перед ним на колени. Он сидел в глубоком раздумье за письменным столом — безупречный в своей чёрной молитвенной сутане. Он не взглянул на нас, его большие карие глаза были устремлены на лежащие перед ним бумаги. На стене висело распятие, а под ним — портрет аббата Мхитара Себастаци. В комнате было ещё несколько картин — остров Св. Лазаря в Венеции, Дева с младенцем, снимок, изображающий Вардапета в момент захоронения в Трапезунде останков мхитаристских монахов, убитых турками.

Мы ждали, что он заговорит, но он молчал, раздумывая. Затем, облокотясь на стол, коснулся бледными монашескими пальцами открытого лба и проникновенным голосом сказал:

— Месть — самая греховная из всех человеческих страстей.

Переждав ещё немного, как бы собираясь с мыслями, он поднял глаза и посмотрел на нас.

— Дорогие мои сыновья, турки срубили старинное древо нашей нации, — сказал он. — Вы обязательно должны отомстить за себя. Это ваш самый большой патриотический долг, священное дело всей вашей жизни. Но должны отомстить как христиане и мхитаристы, поднявшись к вершинам достижений человеческой мысли, принести честь своей школе и нации. Вы должны стать настолько угодными Богу, чтобы весь цивилизованный мир, указывая на вас, говорил: «Это молодые побеги того крепкого старого дерева, которое срубили турки, но корней уничтожить не смогли. Оно выросло и вновь зацвело». Господь простил врагов своих и сказал, что они не ведают, что творят. Задача, которую я возлагаю на вас, потребует проявления мужества, отваги и воли.

Жестом он разрешил нам подняться. Мы встали и поцеловали ему руку.

— Вы, наверное, удивляетесь, — сказал, улыбаясь, Вардапет уже иным, весёлым тоном, — почему мне нужно было поставить вас на колени. Когда-нибудь вы поблагодарите меня за это. Наполеон говорил: «Чтобы командовать, надо прежде научиться повиноваться».

В течение следующих нескольких недель я совершенно изменился. Теперь у меня появился свой внутренний мир, мир тайный, загадочный, как остров в тропических морях, как новая Вселенная; во мне произошло как бы раздвоение личности — моё обычное внешнее «я» и тайное, внутреннее.

Я открыл для себя сокровищницу книг, меня тревожили мысли, и я искал ответы на миллионы вопросов. Я жадно смотрел на любую книгу, любой клочок печатной бумаги, стремясь поглотить всё, что когда-либо было издано. Я хотел бы жить на острове один, как Робинзон Крузо — читать и размышлять там все семь лет, а после этого вернуться в мир мудрым человеком.

Узнав, что у Бенджамена Франклина был дневник, я немедленно завёл свой собственный и занёс в особую, составленную для этой цели тетрадь список тех добродетелей, которые нужно было блюсти ежедневно. И каждый вечер после занятий — а к тому времени мы были в школе на полном пансионе — я ставил плюсы и минусы против каждого пункта, оценивая себя со всей строгостью. Я делал вид, будто переписываю уроки, а между тем занимался нравственной бухгалтерией.