Луис Бунюэль, тоже давний его друг (несмотря на некоторые недоразумения, бывшие между ними), утверждал, что «Лорка… никак не мог увлекаться политикой». Он оставил нам в своей книге «Мой последний вздох» прекрасное доказательство своей дружбы с поэтом и справедливую оценку его личности: «Известие о его смерти стало ужасным ударом для всех нас. Из всех, кого я в жизни встречал, Федерико был всегда на первом месте. Я не говорю здесь о его театре или о его поэзии. Я говорю о нем самом. Шедевр — это был он сам. Мне даже трудно представить себе кого-либо похожего на него. Садился ли он за пианино и подражал Шопену, изображал ли он пантомиму или короткую театральную сценку, — он был неотразим. Он мог читать что угодно — в его устах всё было прекрасно. Он был сама страсть, радость, молодость. Он был как язык пламени».

Тело поэта не было найдено: трупы расстрелянных заливали негашеной известью… Но он останется навсегда, еще и по этой причине, живой легендой, живым укором франкистской подлости, которая объявила миру свое позорное кредо словами одного из своих самых низких прихлебателей: «Смерть интеллигенции!» Лорка стал символом страданий Испании. Он стал символом всех жертв гражданской войны. Навсегда, для всех последующих поколений, Федерико Гарсиа Лорка останется Расстрелянным Поэтом.

Занавес упал. Осталось лишь написать эпитафию. Но не нам делать это — она уже была написана самим поэтом. Когда он садился на поезд в Гренаду, той памятной ночью 13 июля 1936 года, возмущенный франкистским переворотом и началом гражданской войны, он увозил в кармане несколько наспех исписанных листков: это была его последняя театральная пьеса с ностальгическим названием «Сны моей кузины Аурелии» — сегодня от нее осталось лишь несколько начальных страничек.

Пьеса была задумана как бы в продолжение, но и в противопоставление «Донье Росите, девице»: после напряженной и мрачной драмы затворничества, «Дома Бернарды Альбы», эта новая пьеса должна была стать возвратом к цветущей Андалузии — с ее источниками, ароматами и всей ее пьянящей прелестью. Это была бы своеобразная хроника жизни Гренады в 1910 году (тогда как действие «Доньи Роситы», на протяжении всех ее трех актов, происходило примерно в период с 1900 по 1925 год), то есть это было возвращение поэта в детство, когда ему было лет десять-двенадцать.

Пьеса погружает нас в его воспоминания о жизни в Гренаде, а именно — о гинекее[23], где мальчик любил проводить время со своими кузинами, самой любимой из которых была Аурелия — ей тогда было 22 года.

Занавес открывается — и мы оказываемся свидетелями их шалостей и милой болтовни. Идет беседа в духе «мадам Бовари» по поводу романа, читаемого вслух, действие которого разворачивается вокруг чистой юной девушки: воздыхатель похитил ее и увез с собой. На первый взгляд мы опять оказываемся в русле «Кровавой свадьбы» и с теми же проблемами затворничества и опозоренной чести — как в «Доме Бернарды Альбы», но здесь всё выглядит иначе. В центре — как всегда Женщина, с ее ожиданиями и мечтами. «Верите ли вы, что можно прожить, не читая романов и не ходя в театр?» — спрашивает Аурелия, которая на себе испытала, что представляет собой жизнь взаперти у сестер-монахинь Кальдерона — как в свое время донья Висента, мать поэта, а позднее — и его сестра Конча: в их жизни многое значил побег в страну воображения.

Мечта, дающая силу выжить, — вот последнее послание, переданное нам поэтом. Ведь именно он поставил в своем театре «Ла Баррака» пьесу, которую можно считать архетипом всего испанского театра, — это «Жизнь есть сон» Кальдерона (и там и здесь — Кальдерон!). И он же отвел себе эту странную роль-аллегорию — Тень, бесшумно движущуюся по сцене в черных вдовьих покрывалах…

Когда Лорка садился на поезд, возвращавший его в последний раз на родную землю, перед его глазами проносилась, как сон, вся его жизнь — и в этой смене картин, словно в калейдоскопе, который он в детстве так любил, он вновь видел себя ребенком, влюбленным в свою взрослую кузину Аурелию: «У тебя такая красивая талия, и грудь, и кудрявые волосы, украшенные цветами. У меня ничего такого нет», — говорит он ей. И слышит резонный ответ кузины: «Так ведь я женщина». Но сколько горечи слышится в этой реплике!

А вот Федерико — в который раз! — смотрится в зеркало и видит на своем лице, на сей раз уже не пугаясь, россыпь родинок, которые раньше так часто вызывали в нем недовольство собой. «Ведь твои родинки — как маленькие мушки из бархата», — ласково утешает его кузина. Это его выдумка — или так было на самом деле? Слышал ли Федерико когда-либо в действительности такой комплимент? Такой «piropo», в котором звучит настоящее объяснение в любви:

Может быть, он слышал это от Аурелии либо от кого-то еще, кто прижимал его к своему сердцу?..

Или это только мечта — воплотившаяся если не в жизни, то в слове?..

Пьеса переносит нас в атмосферу Карнавала и подносит нам в дар, как последний букет от Автора его зрителям, вальсовый вихрь масок. Здесь появляется даже Гондольер, потому что мы перенесены в Венецию, а Венеция — это город любви, тайн и смены обликов, любви без заботы о завтрашнем дне, словно эхо знаменитой баркаролы Оффенбаха: «Ночь дивная, — о, ночь любви, улыбкой нас ты опьяняй…» Венеция у Лорки как венок из цветов, приплывший по каналам этого города-легенды, города Казановы… Но Гондольер у него поет совсем по-другому — это кормчий, правящий свою ладью в царство сумерек: он поет последние стихи, написанные Лоркой, — стихи о несбывшейся любви, которые звучат как эпитафия:

Эпитафия должна хранить имя человека для потомков, поэтому и в «Снах кузины Аурелии», где просто и мило беседуют взрослая девушка и ее юный кузен, она в конце концов спрашивает его:

— Как же звать тебя?

Поэту уже случалось выводить самого себя на сцену: это было в знаменитой поэме «Смерть Антоньито эль Камборио» (из «Цыганского романсеро»):

Так и в этих последних строках, на самом пороге смерти, которую он предугадывает, он хочет назвать свое имя, — сказать его и самой смерти в лицо, и ради того, чтобы его помнили живые — «круг за кругом» («ledor vador», как поэтично звучит это выражение на еврейском языке, обозначая круговорот дней). Пусть повторяют его имя поколение за поколением, как повторял он сам еще ребенком:

«Имя мое — Федерико Гарсиа Лорка».

Спросим себя, как это сделал его старший друг Антонио Мачадо: о чем говорит нам эта давняя история — убийство, совершившееся в Гренаде в 1936 году, — что же на самом деле произошло на краю оврага в Виснаре, у «Источника слез»? Кто и почему пал здесь жертвой и почему в шквале ненависти обагрилась на арене кровью шкура быка, а на ступеньках амфитеатра воцарилась неловкая тишина и все рты сковало ледяное молчание? И если не сможем ответить мы сами, то нам отзовутся эхом камни: «Это убивают Лорку — Поэта…»