Пластуны бесшелестно, словно ужи, подползли к станице Дольской перед рассветом и в одно и то же время подняли связками гранат на воздух пулеметные гнезда гарнизонных постов. И тогда с четырех сторон бешеным аллюром в станицу ворвались эскадроны полка Мирошникова. Яростный нарастающий топот копыт захлестнул спящую станицу ужасом.

Эскадрон Петрунько, во главе которого скакал Дмитрий Лукьянович, ворвался на площадь. Повесив автоматы на шею, казаки взяли в руки зажигательные бутылки и связки гранат. Танки, стоявшие за церковной оградой, вспыхнули, будто кучи сушняка. Метко попадали в них бутылками с зажигательной смесью Кряжев, Дрогаев, Григораш и другие бойцы. Белое пламя взметнулось в небо. На площади заплясали фантастические тени.

Два взвода завернули в парк, где было скопище танков, и через считанные секунды в нем загрохотали мощные взрывы, заполыхал белый брызжущий огонь.

С площади, не сбавляя хода, казаки растекались по улицам, и во дворах и садах, где стояли танки, раздавались взрывы и выплескивался яркий огонь. Выбегавшие из домов раздетые гитлеровцы падали, срезанные автоматными очередями. «Казакен! Казакен!» — слышались вопли.

В окне старого поповского дома, где находился штаб войсковой разведки, показался толстый человек в белье. Это был оберст фон Штюц. Он хотел выпрыгнуть наружу, но не успел — пули всадников втолкнули его обратно. Падая, фон Штюц опрокинул стол. По полу разлетелись бумаги. Он приподнялся на руках. Перед ним лежала фотография кобылиц со звездами на лбу. На одной из них сидела Леля Мирошникова. Фон Штюцу показалось, что девочка ожила и показала ему язык.

— Майн готт! — произнес фон Штюц и вмялся лицом в пол.

И в то же мгновение в окна поповского дома влетели зажигательные бутылки и гранаты. Дом затрясся, осыпая черепицу, и запылал.

Дальше, дальше скакали казаки, поджигая танки и рубя шашками метавшихся в панике гитлеровцев.

Неожиданно из сада, подминая яблони, выполз танк и перегородил дорогу всадникам. Бухнула пушка, длинно застрочил пулемет. Упали передние казаки, рухнул конь Кряжева! Казалось, выхода нет, сорвется атака эскадрона Петрунько. Но прямо под пулеметную очередь рванулся Григораш и, уже падая вместе с конем, метнул связку гранат. Сильный взрыв расколол танк, башню сбросило на дорогу.

Кряжев, хромая, подбежал к Григорашу — тот силился подняться на ноги. К ним подскакал Дрогаев.

— Давай его сюда! — крикнул. — Скорей!

Кряжев вскинул Григораша к нему на руки, хлопнул коня по крупу.

— Гони, Дрогаев! Вывози Ваню.

Сам загородил дорогу коню, бежавшему без всадника, прыгнул на него и, взяв в руку автомат, поскакал за отрядом.

Лава кавалеристов, не задерживаясь, продолжала катиться дальше. Сильные взрывы, сопровождаемые всплесками белого пламени, раздавались по всей станице. В одной стороне раскатисто ухнуло, и к звездам поднялся, клубясь, багровый грибовидный столб огня — это бойцы подорвали базу горючего. В другой стороне рвануло так, что качнулась земля — это взлетел на воздух склад боеприпасов. Уничтожив охрану, пятый эскадрон быстро выводил из станицы освобожденных узников в балку, где их ждали запасные кони.

Среди освобожденных был и Петька Середин. Его вез на коне пожилой всадник. Плохо было Петьке. Рана загноилась, нога опухла и онемела. Петька в забытьи бормотал:

— Дядя, скажи командиру… Лукьян Корнеевич пропадает… раненый… диверсант напал… Там племенные кобылицы с жеребятами… Там, у колодца… в балке… Спасайте… скажите командиру.

— Не беспокойся, парень, у нас кобылицы с жеребятами. Целы они… Дочь нашего командира полка сберегла, пригнала их. А Лукьян Корнеевич помер. Леля похоронила его.

Но до затуманенного сознания Петьки не доходили слова казака, и он продолжал бормотать:

— Дядя, скажи командиру… Дед Лукьян… косяк… у колодца…

— Бедный паренек, совсем извелся.

Пятый взвод первым ушел в плавни, сопровождая освобожденных.

А позади, над станицей, вспыхнули разноцветные ракеты — то был сигнал к отходу. Эскадроны один за другим ушли в предрассветную мглу. Операция прошла успешно. Атака длилась недолго. Она была, как и приказал комдив, «быстрой и сильной, как удар молота».

Кряжев и Лошадия заглядывали через раскрытое окно в комнату, где спала Леля. Она отсыпалась третий день. Контузия у нее понемногу проходила. Голова меньше кружилась, и слух наладился.

— Леля, да Леля же! — будил ее Кряжев. — Проснись. Сколько можно спать? Посмотри, кого я тебе привел. Ты слышишь, Леля Дмитриевна?

Сквозь ресницы она увидела белую стену, на которую падал солнечный сноп, пробившийся сквозь кружевную крону акации. И вдруг на стене солнечные лучи нарисовали сказочно-красивого золотисто-красного коня с белой звездой на лбу и белыми ногами…

Конь мчался по желтому-желтому сурепному полю, и на нем, держась за его развеянную по ветру гриву, сидела она, взрослая Леля, сероглазая и стройная, как мама, на ней было шелковое длинное платье, которое, как и ее длинные каштановые волосы, ветер перевивал с золотой гривой коня. Степные орлы парили в синем небе, по которому плыли белые сверкающие облака и которое звенело жавороночьими колокольцами. Она скакала по цветущей сурепке к горизонту и, по-дикарски веселясь, пела что-то безумно радостное. А ее догонял на белом коне Шура Кряжев в бешмете с серебряными газырями и в папахе с малиновым верхом.

Он звал ее:

— Леля-а-а! Да Леля же!

Она обернулась, весело хохоча.

— А ты догоняй!

Он догнал ее, и они поскакали стремя в стремя. Выехали на курган, откуда открывались неоглядные разноцветные дали, но тут из белого облака вдруг выпал черный самолет. Пронзительно воя и увеличиваясь в размерах, он падал прямо на них, закрывая белый свет. Небо тотчас потускнело, облака стали грязными, и желтые цветы сурепки почернели.

Леля заплакала от страха, но тут в руках у Кряжева оказалось невиданное длинноствольное ружье. Он очередями застрочил по черному самолету. Тот взорвался в воздухе и мелким, легким мусором осыпался на траву. И тогда небо снова стало синим-пресиним, облака — белыми-пребелыми, а степь — желтой-прежелтой. И снова в поднебесье запели жаворонки.

Кряжев повернулся к девушке, то есть к ней, взрослой Леле, и сказал:

— Не плачь, ласточка! Успокойся. Видела, как я его бабахнул?

Она посмотрела на Кряжева с восторгом и заплакала освобожденно, сладостно, легкими слезами и тут увидела: из-за кургана выехали всадники. Она узнала их! Это были мама, бабушка Вера и дед Лукашка…

— Да проснись ты, Лелька! — сказал Кряжев. — Чего ты мучаешься?

И золотистый конь, на котором она сидела, заржал призывно, ласково.

И Леля, наконец, проснулась, села на постели, судорожно всхлипывая. Увидела перед собой белую стену с солнечными кружевами.

— Ну, успокойся, Леля!.. Что ты так разревелась? Спишь и плачешь, а я тебя никак не могу разбудить.

Она обернулась и в распахнутом, залитом солнцем окне увидела обеспокоенного Кряжева и Лошадию, которая нежно, зовуще ржала и тянула голову в комнату, к ней.

Глаза у Лели ожили, лицо прояснилось, хотя она еще продолжала всхлипывать.

— Что же тебе такого страшного приснилось? — спросил Кряжев.

— Тебя видела во сне…

— Неужели я такой страшный? — удивился он.

— Нет, вовсе не страшный.

— А что ж — я плохо тебе приснился?

Она в упор, молча, разглядывала его, будто в первый раз видела.

— Нет, хорошо приснился. Только об этом мне сейчас не хочется рассказывать. — Она улыбнулась, сошла с постели и, путаясь в длинной сорочке, подошла к окну, обняла Лошадию за шею, прижалась к ней. — Не забыла меня, милая моя Лошенька. Гляди-ка, уздечка на ней какая красивая!

— А ты посмотри, какое седло! — он повернул лошадь так, чтобы она хорошо рассмотрела его.

— Ох ты, никогда такого седла не видела! — восхитилась она.

Седло и впрямь было примечательное: изящное, мягкое, с искусной отделкой.