– Дайте стулец! – попросил он отроков. – Ноги мои отягчали от многих грехов, не держат…
Подали раскладной стулец. Почти теряя сознание, Михаил опустился на сиденье. Стало легче. Он плохо видел колышущуюся толпу по сторонам, только рокот накатывал, подобный рокоту волн бурного моря. Не видел генуэзцев и фрягов, немецких и греческих торговых гостей, остолпивших майдан. Толпа все густела и густела. Бежали и спешили любопытные поглядеть на великого русского князя в позорище. Кавгадый явно перестарался. Викула Гюрятич, строго сводя прямые брови, коснулся плеча Михаила:
– Княже господине, встань, коли можеши! Погляди кругом: видишь, коликое множество народа зрит на тебя в такой укоризне? А прежде слышали тебя царствующа во своей земле! Пойди, господине, в вежу свою, не срамись тута!
– И ангелы глядят с небеси, и люди позоруют мя! – отвечал Михаил, словно в бреду, с увлажненными глазами. – Уповаю на Господа, да избавит мя и спасет, яко же хощет!
С усилием он встал и, шатаясь, двинулся к веже, повторяя слова псалма Давидова…
И был еще день, и настал следующий. Стояли уже за Тереком, на реке Севенце, под городом Дедяковом, миновав ясские и черкасские горы, близ Железных ворот.
– Какой сегодня день? – спросил князь, очнувшись от сна.
– Середа! – ответили ему бояре, Михаил подумал. Голова была ясной, но что-то происходило или уже произошло над ним. Он приказал игумену и двум священникам, бывшим при нем, отпеть заутреню и часы. Сам слушал и молча плакал. Велел затем причастить себя. После, взяв книгу, начал вполголоса, с умиленною тихою радостью повторять псалмы. Потом подозвал сына Константина и бояр с игуменом и еще раз, устно, повторил завещание, распорядясь про отчину, про княгиню, что кому оставляет из сыновей, чем дарит бояр, слуг, даже холопов, бывших при нем в Орде. Немного отдохнув, уже близко к часу, попросил снова псалтырь, вымолвив:
– Вельми скорбна душа моя!
Разогнув наудачу, он начал честь псалом:
«Внуши, Боже, молитву мою и вспомни моление мое. Воскорбех печалию моею и смутих и от гласа вражия, яко во гневе враждоваху мне…»
В тот самый час Кавгадый, придя к Узбеку, получал у него наконец согласье на убиение тверского князя и уже выходил с разрешающей грамотой.
«…Сердце мое смутися во мне, и страх смерти нападе на мя…» – читал между тем Михаил. Приодержась, он поднял глаза на священников и, содрогнувшись от страшной догадки (Как все-таки слаб человек! Как все-таки надеется он, даже и приговоренный, избежать гибели!), спросил, с дрожью в голосе:
– Скажите мне, что означает псалом сей?
Александр с другим иереем оба согласно отвели глаза.
– Сам же ты знаешь, господине, – ответил Александр, стараясь не смотреть на князя, дабы не смутить его, ибо и над ним словно повеяло незримыми крылами нечто страшное, не имущее образа и вида. – В последней главизне псалма сего глаголет Давид: «Возверзи на Господа печаль свою, и той тя пропитает: не даст в векы смятения праведнику!»
Михаил вздохнул, перемогая слабость и, еще раз вздохнув, прикрывши веки, молвил словами того же псалма: «Кто даст ми крыле, да полечу и почию. – Он замолк, подумал и договорил скорбно: – Се удалихся, водворихся в пустыни, чая Бога, спасающего мя»…
И в этот миг в вежу ворвался, задыхаясь, обморочно бледный княжой отрок и сиплым, задавленным голосом выговорил:
– Господине княже! Едут уже! Кавгадый с Юрьем! И толпа с има, прямо к веже твоей!
Михаил быстро встал на ноги.
– Идут меня убивать! – вымолвил он твердо и, нежданно властным голосом, приказал:
– Силыч и ты, Лукинич, с Гюрятичем! Берите Константина и – скорей, к царице Бялынь! Она укроет! Грамоты – с собой! Бегите!
Онисим, выскочив из вежи, увидел вскоре, как со всех сторон приближаются толпы вооруженного народа. Вытягивая шею, он следил: успели или нет прорваться бояре с Константином? Кажется, успели! Тогда он, с внезапно закипевшими слезами, стиснул зубы и поворотил назад, в вежу, чтобы умереть вместе с князем своим.
Слуги и бояре метались, не зная, что делать. Князь стоял в этом сраме, неистовыми глазами глядя куда-то вверх и побелевшими пальцами дергал колоду у себя на шее. И Онисим понял невысказанный крик князя: хоть умереть без этого ярма! Он схватил меч и мечом начал разнимать склепанное железными прутами дерево. Князь помогал, как мог. Меч гнулся и вдруг с треском лопнул у самой рукояти. Онисим, озверев и обрезав руки, схватил клинок, завернул в шапку и начал было клинком расщеплять колоду. Но он уже не успел. Двери как вылетели. В вежу ворвалась толпа дикой сволочи – именно так подумал Онисим, увидя эти взъяренные, нечеловеческие, сладострастно-жестокие лица, нет, личины, хари, морды зверей – его отбросило в сторону, и, падая под ударами, он успел увидеть, как огромный косматый медвежеподобный мужик схватил Михаила за колоду, рванул, и голова князя страшно мотнулась, словно уже полуоторванная от тела, рванул и колодою ринул в стену вежи, проломив ее насквозь. Онисим пополз, царапаясь и плюя кровью, волоча на себе каких-то вцепившихся в него двух убийц. Там, за вежею, была свалка. Князь сумел вскочить и, невзирая на тяжелую колоду, повалить двух-трех из наседавшей своры. Но тут его опять схватили за колоду и начали валить. И, хрипя и храпя, страшно задирая голову, Михаил упал в месиво тел, и тотчас сверху на него свалился тот огромный мужик – это был беглый тверской мытник Романец – и, пока другие сапогами и пятками топтали князя, извлек огромный ясский кинжал и всадил его справа в грудь Михаилу. Онисим, доползший как раз до пролома в стене, увидел, как из кучи тел брызнула фонтаном вверх горячая алая струя. Послышался сквозь вой, визг и рев убийц глухой стон, и вслед за тем Романец, обагривший руки до плеч, повращав ножом в груди князя, извлек красное, еще трепещущее сердце Михаила и с торжеством поднял его в протянутой руке. Тут Онисим потерял сознание и уже не видел, не чуял, как продолжался грабеж вежи, как стаскивали, обнажая донага, порты с убитого, как ковали в железа и уводили схваченных тверских бояр и слуг Михаила…
Юрий с Кавгадыем остановились близ торга, за один перелет камня, и ждали, отослав убийц. Юрий был бледен и тяжко дышал, словно сам гнался, и имал, и убивал своего врага. Они слышали крики и рев толпы и ждали, сойдя с коней. Оба стояли, не подумав или не догадав присесть. Так прошло около часу. Наконец показался бегущий к ним по снегу пеший татарин. Он косолапо раскачивался на ходу и махал шапкой:
– Господина! Уже Михайлу кончай, вежу грабят, сама ступай! – кричал он по-русски из уважения к Юрию.
Юрий первый взвился в седло и поскакал, даже не оглянувшись, едет ли за ним Кавгадый. Минуя вежу, от которой оставались уже лишь прутяной остов да клочья войлока, он в опор подскакал к тому месту, где лежал измаранный кровью нагой труп с так и не снятою колодой на шее, и, сползши с коня, остановился над ним. Тотчас подскакал и спешился Кавгадый.
Обнаженное тело Михаила, сухо-поджарое, бугристое, с мощными ключицами, твердыми на взгляд и сейчас мышцами ног, с запавшим чуть не до хребта животом, со страшно запрокинутою головою – борода торчала в небо, обнажая обострившийся, недвижный кадык, – расхристанное, бесстыдно брошенное в луже темнеющей крови, – было страшно. Юрий тупо смотрел на него недвижным, белесым каким-то взглядом, и только пальцы рук у него шевелились, как медленные толстые черви. Юрий был тоже страшен, еще страшнее Михаила. Он напоминал сейчас не человека даже, а разъевшегося, налитого кровью скотинного клеща, выпавшего на дорогу и медленно шевелящего маленькими на безобразно раздутом теле крючками усиков-лап. И Кавгадый вдруг первый не выдержал, дрогнул, шатнулся назад и крикнул хрипло, почти ненавистно, в лицо Юрию:
– Что же ты глядишь?! То – князь твой великий! Прикрой его! Он – брат старейший тебе, в отца место!
Юрий очнулся несколько, обвел глазами круг остолпивших их людей и, завидя одного из своих, кивнул ему. Тот неохотно, с сожалением снял с себя катыгу и прикрыл нагое поверженное тело князя. Потом подошли татарские каты и начали деловито расклепывать колоду на шее мертвеца.