Смерть Реваза каким-то тяжелым кошмаром давила душу Шавлего. Мозг у него пылал. Это была последняя капля в чаше горечи. Он испытывал мучительные угрызения совести, чувствовал себя одной из спиц колеса, переехавшего человека, и это причиняло ему невыразимое страдание. У Шавлего появились странности: ему тяжело было видеть дом Реваза, он не мог заставить себя пройти поблизости от его двора.

Дня два тому назад, движимый чувством долга, он все же, через силу, пошел туда, чтобы навестить старуху.

Он нашел в доме двух женщин — мать Реваза и безмужнюю вдову, названую ее невестку. Словно печальные, нахохленные птицы сидели они, забившись в угол, безутешные, покинутые надеждой, отчаявшиеся, с лицами темными, как их траурные платья. Сидели безмолвные, окаменевшие, опустошенные…

У Шавлего замерло сердце. Словно схваченный за горло, он едва не задохнулся, рванул ворот рубашки, застонал и, не сказав ни слова, повернул назад…

Больше даже, чем мать, похоронившую сына, ему стало жалко молоденькую девушку, что оставила отцовский дом, с презрением отвергла обеспеченную, благополучную жизнь, отказалась от возможного будущего счастья и уединилась в этой нищей хижине, безмолвно славословя любовь и верность.

А Русудан?

Прекрасная Русудан…

Прекраснейшая из прекрасных — душой и телом.

Она горько плакала над гробом Реваза. Она любила Реваза — и плакала. Любила как человека больших достоинств. Как человека и как соратника… Но только ли о нем были ее слезы в эту минуту, не оплакивала ли она, скорее, свою собственную горькую судьбу?..

Украдкой поглядывала она на Шавлего — суровая и гордая в своем горе… И все же острый взгляд мог заметить: что-то жалкое сквозило в этой гордости. Ее неприступная, строгая красота напоминала сейчас заиндевелый цветок — побитый стужей, поникший, покорный своей участи.

Эти две молодые женщины, одна — охваченная безысходным горем, распростертая на крышке гроба, а другая — воплощение жизни и красоты, были и противоположны друг другу, и чем-то удивительно схожи…

Русудан! Что ты наделала, Русудан!..

Дойдя до дома, Шавлего наткнулся у калитки на свою невестку, Нино.

— Что ты тут стоишь на холоде? Почему не спишь?

— Тебя дожидаюсь.

— Что случилось?

— Тамаз пропал.

— Как будто раньше никогда не пропадал! Когда ушел, зачем?

— Дед его выпорол, и он убежал. — В голосе Нино слышались слезы.

— Ладно, чего ты перепугалась? Не в первый раз убегает. А за что дедушка его наказал?

— Не знаю. Куда-то собрался, вывел лошадь, стал седлать. И вдруг принялся искать Тамаза. Поймал его, снял с него пояс и этим самым поясом отхлестал.

— Откуда взялся пояс, у Тамаза же его не было.

— Не знаю… Какой-то ремешок. Где он достал, бог весть.

— Ревел очень?

— Как будто не знаешь, какой он упрямый. Кидался, рвал у дедушки пояс из рук, огрызался, как разозленный щенок. Наконец крикнул: «Уйду, не буду у вас жить!» — и убежал. Вот в эту сторону — через виноградник.

— Давно дедушка его ищет?

— Давно. И ваших и наших всех обошел. Тамаза нигде нет. Боюсь, как бы не простыл, да и напугаться может, мало ли что?

— Ладно. Ступай домой. Незачем здесь стоять — сама еще простудишься. Разве эта шаль — защита от холода? Иди домой, Тамаза я приведу.

Шавлего обошел ближние виноградники, обшарил крытые камышом и соломой шалаши; он то и дело останавливался и кричал:

— Тамаз! Эй, Тамаз!

Так прошло немало времени. Наконец в верхнем конце деревни на его зов отозвался дедушка Годердзи. Усталый от долгих поисков, старик был рассержен не на шутку.

— Ох, дай только его найти! Я ему покажу!

— Что он наделал, дедушка, почему ты его побил?

— Как это — почему? Смотри-ка, и ты тоже допытываешься!

— А все-таки — чем он так провинился, что ты его ремнем отхлестал?

— Ну-ка, взгляни. — Годердзи протянул внуку ремешок, что держал в руке. — Видишь? Можешь сказать, что это такое?

— Обычный ремешок, пояс.

— Это — обычный ремешок? Это — пояс? Хорошо же ты разбираешься. Знаешь, что это? Повод от уздечки, часть конской сбруи. Присмотрись хорошенько. Видишь, вот на ней серебряные бляшки и пуговки. Вот, вот — смотри! Вывел я жеребца, седлаю — собираюсь подняться в Лечуру за овечьим сыром. Только я подтянул подпруги и взялся за уздечку, смотрю- нет поводьев! Обрезаны с обеих сторон! Явился наш проказник, наигравшись в «лахти», — смотрю, подпоясан этой вот самой штукой.

— Наверно, без пояса ребята его в игру не принимали.

— Ну, так я всыпал ему за эти игры, надолго запомнит!

— Всыпать-то всыпал, а что теперь делать?

— Что поделаешь? Поищу еще немного и пойду домой.

— Его мать с ума сойдет. Не знаешь, что ли, Нино?

— Ничего она с ума не сойдет. Мальчишка небось завалился где-нибудь спать, а наутро сам явится.

— Ладно, ступай, дедушка, отдохни. Тамаза я отыщу. И если Нино все еще стоит у калитки, уведи ее в дом. Замерзла небось.

Годердзи намотал ремешок на руку и шел, что-то сердито бормоча про себя.

«Куда запропастился этот чертенок? Такой же гордый, как его дедушка, — не стерпел наказания! И даже не заплакал… Ремень с бляхами, от него даже осел заревет, а этот бесенок и не всплакнул. Великая вещь — порода!

Шавлего прошел мимо двора старика Зурии, с трудом отогнал собаку, кинувшуюся с лаем ему навстречу.

«Бедный Зурия — взвалил тогда, в винограднике, на спину аппарат с купоросом, а распрямиться под ним не хватило сил. Шутка ли — почти сто лет… И Реваз был там… Как он бессмысленно, случайно погиб! Надо еще раз зайти к его матери. Несчастные женщины — попросту убивают себя!»

— Тамаз! Эй, Тамаз!

В саду у дедушки Фомы царила тишина. В темноте не было видно раскинувшегося между деревьями пчелиного городка. Из сада доносился нежный аромат цветущих персиков и абрикосов, новых побегов и молодой листвы, смешанный со сдобным запахом влажной, жирной земли.

«Вот старик. Таких надо ценить на вес золота. Весь склон Чахриалы и окрестности крепости засадил фруктовыми деревьями. Саженцы уже принялись, покрылись почками. Когда-нибудь будет сад — загляденье! А здорово я вывел на чистую воду этого пьяницу-«озеленителя»! Понимает ли он, что всем своим поведением оскорбляет и самого себя и науку! Прохвост! Приказал немедленно вырвать с корнем все саженцы: буду, дескать, озеленять эти места. Ну, не дурак ли? Как будто посаженные нами деревья — не растения вовсе и листья у них не зеленого, а бог весть какого цвета! Правильно я сделал, что отчитал его как следует, авось и в другие места перестанет соваться».

— Тамаз! Эй, Тамаз!

Но в ответ на свой зов он слышал только ленивое собачье тявканье.

В дальнем конце деревни, на горе, за раскидистым старым дубом, виднелся уединенный дом. Лампочка, горевшая на балконе, освещала кусок двора.

Шавлего остановился, пристально глядя на дом и двор…

Так же горела лампочка в тот далекий вечер. Долго стояли они вдвоем вот здесь, на этом самом месте, каждый слышал, как бьется сердце другого. И Русудан вспомнила ночь, проведенную ими вдвоем в Чилобанском лесу когда-то в детстве… Ночь, которая положила начало их счастью… И их несчастью…

«Русудан! Дорогая моя Русудан!»

Уж не вернулась ли она к отцовскому очагу?

Нет. Это, конечно, Флора. Она с невероятным упорством ждет, что будет дальше. Ждет, надеется. Русудан вышла замуж. Значит, сердце Шавлего свободно… Почему бы ей и не ждать? И она притаилась в засаде, как гепард. Гепард ведь тоже красив. Красив и опасен. Шавлего любит все опасное. Перепрыгнуть сейчас через ограду, взбежать по лестнице… Там его ждут объятия нежных, теплых рук, губы, сладость которых — сладость самой жизни, и сердце, переполненное любовью. Его обожжет затуманенный страстью взгляд больших глаз, похожих на глаза лани, а потом… Потом все будет, как написано в книге судеб, и все покроет ночная тьма…