Федор не был ни музыкантом, ни особенным ценителем музыки, но обладал хорошим слухом, любил гитару и немного, по-дилетантски играл на ней. Все это директор успел осторожно выведать у него заранее.

— Пошлите за Андреичем, пусть принесет свою, — сказал он главному инженеру.

Гитара, которую рассматривал Федор, была «шикарна», сверкала зеркально положенным лаком, искусной инкрустацией из перламутра. Подавляя в себе некоторое смущение, он взял несколько привычных аккордов. Звук, как звук… Так же, вероятно, звучали и те гитары, на которых ему доводилось играть ..

— Нет, право, я не берусь судить, — сказал он, пожав плечами. — Ничего особенно плохого не замечаю.

— Погодите, сейчас заметите… Все познается в сравнении, — улыбнулся директор. — Входи, Андреич!

На пороге комнаты появился пожилой, совсем небольшого роста, худощавый человечек в синей спецовке. Левой рукой он плотно прижимал к телу старенькую, заметно потертую и невзрачную гитару среднего размера.

— Познакомьтесь, товарищ Решетков, это наш главный учитель и судья строжайший; старый гитарный мастер — бывший кустарь-одиночка. Великий маг и волшебник, знающий все тайны тонкого искусства…

— Ладно тебе, Тимофей Палыч… — недовольно перебил мастер, суховато здороваясь с Федором. — Зачем звали?

— Хотим показать товарищу инженеру, какие бывают на свете гитары.

— Играете? — спросил мастер, устремляя поверх очков сверлящий взгляд на Федора.

— Да нет… так… слегка…

— Что ж, посмотрите.

Принимая гитару из рук Андреича, Федор услышал сложный и странный звук — будто гитара простонала или испуганно шепнула что-то хозяину. Она звучала от одного только прикосновения к ней!.. Он осторожно взял аккорд, другой… Да… Это было нечто совсем иное. Там, в красивом фабричном инструменте его пальцы вызывали какое-то недовольное, насильственное звучание струн. Струны эти и были слышны каждая в отдельности, они легко различались в аккорде. Тут струн не было. Были звуки — слитные, богатые, гармоничные, они легко и охотно возникали от слабого касания пальцев и шли не от струн, а из самого нутра инструмента, сливаясь, заставляя ощутимо трепетать все легкое тело гитары. И так приятна, так привлекательна была эта чуткая покорность инструмента, что Федору неудержимо захотелось играть, играть без конца… Он испугался. Эти несколько любимых аккордов — было все, что его пальцы знали хорошо. Можно ли обидеть доверчивость струн неверным, грубым прикосновением?.. Чем ответят они?..

— Вот это — гитара… — восхищенно проговорил он и медленно, с трудом отрывая от нее взгляд, вернул мастеру.

— А ну, Андреич… Покажи… — попросил директор.

Тот сел на стул, бережно, двумя руками уложил гитару на ногу, низко склонился к ней, как бы вслушиваясь в ее дыхание. Было что-то хищное и в то же время нежное во всей его согнутой фигуре, в осторожных и цепких пальцах, властно охвативших гриф и чутко касающихся струн.

И вот возник голос; простой запев старинной русской песни — «Есть на Волге утес». Сразу подхватил его тихий, невнятный, но мощный, будто донесшийся издалека, хор многих голосов. Понемногу песня крепла, смелела. В ней слышались — и рокот широкой, раздольной реки, бьющей волнами в скалы, и беспредельная даль, и глубина тех «сотен лет», что стоит этот дикий, одинокий утес… И все это непостижимо претворялось в такую огромную, подавляющую мощь человеческого духа, что все кругом исчезло, перестало существовать для Федора…

Воровато затихли шумы, доносившиеся из цеха; кто-то осторожно и бесшумно открыл, да так и оставил открытой настежь дверь…

А когда Андреич кончил, долго еще, с минуту длилась тишина; потом так же неслышно закрылась дверь и за ней снова проснулись шумы цеха и голоса людей.

— Вы настоящий артист, — сказал Федор и, не зная, как лучше выразить охватившие его чувства, дружески обнял худые плечи мастера.

— Да ведь ручная работа, — ответил тот отстраняясь. И многозначительно посмотрев на директора, добавил с явным намеком на какой-то уже известный им спор:

— Кустарная… А фабричным способом разве такую сделаешь?.. Пойду, Тимофей Палыч, у меня там крышки греются…

Не дожидаясь ответа, он вышел.

— Нет, сделаем… — упрямо сказал директор. — Пусть не такую, это, конечно, уникум, произведение художника. Андреич творил ее восемь месяцев, а материал для нее сушился и выдерживался лет пять. Но мы можем делать просто хорошие инструменты. А выпускать такую дрянь, — он метнул гневный взгляд на стены, обвешенные инструментами, — это же вредительство; такой продукцией мы только отвращаем людей от музыки… И все из-за того, что не можем наладить правильную сушку материала!.. Запасов нет. Сушильный цех работает медленно. А всякое ускорение процесса приводит к браку. Заколдованный круг какой-то!.. А найдем выход… Обязаны найти! Давайте вместе, товарищ Решетков… Ведь благородная, да и интересная задача Что вам торопиться с вашей механикой? Поработайте у нас, наладим дело и — пожалуйста, никуда механика не уйдет!

А Федор сидел, опустив глаза, и, внутренне улыбаясь, думал о том, что директор зря старается, потому что, как ни странно, а его уже убедил этот ярый, по-видимому, противник фабричного производства — Андреич…

…В течение ближайших двух недель Федор перекроил наново сушильный цех. С увлечением находил он все новые источники производительности — то в режиме камер, то в более экономном использовании их емкости, то в самой планировке оборудования. Он почувствовал себя здесь творцом и радовался, видя, как его усилия превращаются в новые кубометры отлично высушенной «музыкальной» древесины.

Однако скоро наступил момент, когда он перестал находить эти скрытые источники роста, а производительность цеха все еще отставала. Снова пришлось пойти на компромисс: снизить качество сушки, чтобы ускорить ее и выполнить намеченную программу. Федор понял, что не справился с задачей. Он был огорчен и не знал, что делать дальше.

С этим и пришел он сегодня к Николаю.

Узнав о его злоключениях, Николай вдруг насторожился и заставил друга подробно рассказать, как происходит у них сушка древесины. Федор почуял, что Николай неспроста проявляет такой интерес к этому, казалось бы совершенно чуждому ему делу. Настроение его несколько поднялось, и он с увлечением описал методы, аппаратуру, даже набросал на бумаге план цеха, расположение сушильных камер…

— Для наших целей нужно дерево особого качества, отборное, ровнослойное, что называется «без сучка и задоринки». И сухое, чтобы влаги было не больше двенадцати процентов. Лучше всего просто выдерживать дерево при умеренной, равномерной температуре. Но при таком способе приходится ждать минимум год. Поэтому мы пользуемся искусственной сушкой — в камерах, с определенным режимом обмена воздуха и температуры. Это намного ускоряет сушку, но зато и приводит к браку. Микроскопическое исследование обнаруживает в части древесины мельчайшие трещинки, делающие ее непригодной. И чем жестче режим сушки, тем больше процент брака.

— Так-так, — протянул Тунгусов, постукивая пальцем по столу и уставившись на Федора с каким-то ироническим вниманием. — И сколько же времени продолжается такая «культурная» сушка?

— Ну, это скоро — суток семь-десять, в зависимости от породы дерева.

— Суток?! — вскричал Николай.

— Ну, конечно. Можно и еще ускорить, но тогда брак будет больше.

Тунгусов заскрипел стулом, возмущенно ерзая.

— Послушай, Федя, может, у вас фабрика какая-нибудь отсталая, допотопная?

— Как отсталая? — усмехнулся тот. — Новейшее оборудование… Да ведь я же знаю, за границей то же.

— Федя, милый, оставим заграницу… Тетя Паша, — обратился он к вошедшей с чайником «кормилице», — ты, кажется, говорила, что у нас дрова сырые.

— Сырые, Николай Арсентьевич, ну прямо — вода; видать только из лесу. Трещат, да парят, а жару никакого.

— Будь добренька, тетя Паша, выбери нам небольшое поленце, да посырее.

Через несколько минут, в продолжение которых Тунгусов молча возился около одного из своих бесчисленных электроприборов, полено было принесено. Николай, вооружившись слесарной ножовкой, выпилил из него небольшой аккуратный брусок.