— О, Годэн, — страстно воскликнула маркиза, — будь я свободна, я была бы готова на всякую жертву и считала бы себя счастливейшей женщиной; с тобой, мой возлюбленный, возле тебя я и так забываю весь мир, все на свете. Если бы я имела право открыто назвать тебя своим супругом перед коварными людьми, перед завистниками нашего счастья, то не отступила бы ни перед чем, отважилась бы на всякий риск, не побоялась бы кинжала и никакого насилия, когда понадобилось бы устранить препятствие с нашего пути.

Годэном овладел невольный трепет перед такой пылкостью его возлюбленной.

— Бедный, безрассудный Бренвилье! — со вздохом промолвил он. — Ты не сумел привязать к себе такую женщину! Да, Мария, я признаю, что ты была предназначена мне. В союзе с тобой я или погибну, или, обняв тебя, взлечу к сияющей высоте.

— Конечно, Годэн, конечно я крепко ухвачусь за тебя и никто не посмеет разлучить нас…

Тут их экипаж поравнялся со статуей Генриха IV и внезапно остановился.

— Что это значит, Жан? — воскликнула маркиза. — Почему нельзя ехать дальше?

Прежде чем лакей, сидевший позади, успел ответить, с той стороны экипажа, где помещался Годэн, показалась окруженная большой толпой народа фигура конного ефрейтора Маршоссэ. Маркиза громко вскрикнула; она почуяла опасность, увидав, что двое сержантов схватили ее лошадей под уздцы.

Годэн, поднявшись во весь рост в коляске, крикнул кавалеристу:

— Что это значит? По какому праву останавливаете Вы наш экипаж?

— Господин поручик, — ответил ефрейтор, — следуйте за мной, чтобы не вызывать дальнейшего беспорядка на улице.

— Беспорядок уже вызван. Прочь, говорю я Вам! Вперед! — крикнул Годэн кучеру, — хлещите лошадей, вперед!

Кучер не заставил повторять себе это приказание. Как безумный, стал хлестать он ретивых коней, они рванулись с места и коляска с грохотом покатилась по Новому мосту. Однако и ефрейтор с сержантами не дали маху. Повернув своих лошадей, они поскакали вслед за экипажем, подавая издали знаки своим товарищам, стоявшим на обоих углах улицы Дофина. В виду увеличивавшейся тесноты от множества любопытных, кучер был принужден ехать тише; благодаря тому, при въезде в улицу Дофина, одному из стоявших на углу сержантов удалось снова схватить лошадей под уздцы.

Маркиза крепко придерживала одной рукой свой вуаль, закрывавший ее лицо, а другой уцепилась за Годэна.

Ефрейтор с двумя сержантами окружили коляску с обеих сторон, тогда как двое остальных мешали ей двинуться вперед.

Полицейский чиновник снова приблизился к дверце и весьма учтиво сказал:

— Не причиняйте мне напрасных хлопот! Избавьте меня от необходимости прибегнуть к силе против офицера королевской службы.

— Но черт побери! Что Вам угодно? Тут очевидное недоразумение. Чего Вы хотите, спрашиваю еще раз.

— Я хочу арестовать Вас.

— Меня?

— Ведь Вы — шевалье, поручик Годэн де Сэн-Круа?

— Конечно.

— Тогда Вы — мой пленник.

— По чьему приказу?

— По приказу короля! — и ефрейтор тут же предъявил поручику экземпляр пресловутых lettes de cachet[15].

Сэн-Круа бросил взгляд на роковой документ, увидал подписи короля, министра полиции и вздохнул.

— Годэн, — сказала маркиза, — это постыдное дело моих братьев, моего отца; мы должны расстаться.

— Должны! — скрежеща зубами, повторил Сэн-Круа. — Но так же верно, как то, что я вижу там, на мосту бронзовую статую Генриха Четвертого, так же верно, как то, что исполинские каменные устои моста твердо держат на себе его тяжелый груз, я отомщу тем людям, которые нанесли мне такое бесчестие на Новом мосту в Париже. Гибель им!

— Согласен ли ты отомстить за себя? Хватит ли у тебя духа? Поклянись мне в том! — воскликнула маркиза.

— Клянусь! — произнес Годэн, а затем, поцеловав руку маркизы, горевшую как в лихорадке, сказал: — Прощай!

— Прощай! — глухим, сдавленным голосом отозвалась маркиза.

Наемная карета стояла наготове. Годэн занял в ней место, ефрейтор, соскочивший с коня, сел с ним рядом, а сержанты последовали за экипажем в некотором отдалении.

— В Бастилию! — скомандовал ефрейтор.

Мария де Бренвилье стояла во весь рост в своей коляске. Когда карета с арестованным и всадники скрылись из глаз, молодая женщина снова опустилась на свое место и пробормотала что-то сквозь зубы. Это звучало наполовину проклятием, наполовину клятвой. После того она крикнула своему слуге:

— В дом д‘Обрэ!

Экипаж покатился назад по Новому мосту.

“Однако мне везет на счастье! — сказал себе Морель, поднимаясь по ступеням набережной Орлож. — Из Бастилии добрые люди возвращаются не так-то скоро! Надо разыскать Лашоссе”.

VIII

В комнате Бастильской башни

Когда карета, привезшая Сэн-Круа с ефрейтором в Бастилию, остановилась под аркой больших ворот, на призывный звон колокола вышел губернатор де Безмо. Он весьма приветливо поздоровался с поручиком и попросил его пожаловать в контору перед залом суда и тут, при соблюдении обычных формальностей, имя нового узника было занесено в списки Бастилии.

— Господин поручик, — любезно сказал Безмо, — не представляйте себе, прошу Вас, в слишком мрачном свете Вашего заточения в этих стенах! С Вами будут обращаться хорошо, как с узником его величества. А, чтобы Вы не сделались жертвой печальных дум, я решил отвести Вам комнату, где Вы найдете себе компанию. Вы познакомитесь с интересным человеком.

— Мне все равно, куда бы Вы меня ни поместили, — возразил глухим голосом арестованный. — Тюрьма всегда останется тюрьмой.

— Черт возьми, любезный друг, — расхохотался Безмо, — сейчас видно, что Вы не имеете понятия об укрепленных замках с их темницами! Тут адская разница. Когда Вы обживетесь здесь немного, то я в удобную минуту покажу Вам различие тюремных помещений.

Простившись с губернатором, Сэн-Круа последовал за тюремщиками. Перейдя через двор, они достигли башни Либертэ. Поднявшись по множеству ступеней, тюремщики остановились перед комнатой номер второй. Карамб отпер страшные дверные замки и впустил арестанта в комнату, слабо освещенную лучами заходящего солнца.

— Ваш товарищ скоро придет, — сказал Карамб. — Ему разрешено прогуливаться на площадке, но срок прогулки подходит к концу.

Тюремщики удалились. Сэн-Круа остался один. Чем слабее отдавались удалявшиеся шаги сторожей, тем спокойнее становился узник. Обитатель комнаты, куда он попал, очевидно, был ученым, судя по тому, что на его столе лежало много книг большого и малого формата. Сэн-Круа увидал в них немало пометок, а также листы исписанной и чистой бумаги, чернильницу и перья.

Пододвинув к себе кресло, он бросился в изнеможении на его истертые подушки. Его мысли неопределенно блуждали; он облокотился на колено, подпер голову рукой и впал в дремоту. Вдруг он почувствовал прикосновение к своему плечу, обернулся и вздрогнул, потому что яркий свет ослепил ему глаза. Прямо перед ним стояла сухопарая, темная фигура; ее левая рука опиралась на плечо Годэна, а правая держала свечу, ярко освещавшую зловещего гостя. Поручик смотрел во все глаза на черного человека. Он узнал это демоническое лицо, крючковатые пальцы и уже хотел заговорить с вошедшим, как тот предупредил его, произнеся:

— Долгонько не видались мы с Вами! Приветствую Вас, господин де Сэн-Круа, как товарища по заточению в стенах Бастилии!

— Доктор Экзили! — воскликнул Годэн, выпрямляясь в кресле.

— Да, это — я. Римский доктор в башне Либертэ, — подтвердил итальянец хриплым голосом.

При всем своем мужестве поручик почувствовал содрогание.

— Я знал, что Вы дойдете до этого, любезный доктор, — сказал он.

— Я мог бы сказать в свою очередь: и Ваша судьба была мне известна заранее, — возразил Экзили, — но Вы, пожалуй, сочли бы это хвастовством с моей стороны, на что я, право, не способен. Однако, раз наши пути сошлись, будемте друзьями.