Камилл почувствовал, что его бросили в какой-то сарай, стоявший, по-видимому, близ реки, потому что под ним плескались волны. Хотя его мучители сидели около него, ему все-таки не удавалось их разглядеть. Камилл не заботился о разбойниках или убийцах; он мучился страхом за маркизу, все его мысли были заняты ее судьбой. Он боялся, что нападение на него было произведено по приказанию маркиза Бренвилье, узнавшего о его связи с Марией. Это предположение перешло почти в уверенность, когда он заметил над своей головой свет фонаря и почувствовал, что чья-то рука просовывается через петли сети, чтобы попасть под его камзол. В этот же момент хриплый голос сказал:

— Лежите смирно, иначе Вы погибли. Если не будете кричать, то останетесь нами довольны.

Камилл увидел перед собой крайне неопрятного, безобразного молодца. Осмотр его карманов очевидно разочаровал злоумышленников.

— Вставайте, — сказал один из них. — Вы можете идти, только оставьте нам свой плащ.

— Но Вы подождете, пока мы не уйдем, — вмешался другой бандит. — Когда услышите издали крик: “Хо! Хо!”, как обыкновенно кричат матросы, снимаясь с якоря, — тогда можете уходить, но не раньше! И не вздумайте следить за нами, иначе… — и он сделал выразительный жест.

Камилл очень обрадовался, убедившись, что был жертвой простого разбойничьего нападения. Быстрое исчезновение маркизы объяснилось также совершенно понятно, — и Камилл с легким сердцем вернулся в дом цирюльника. Бандиты оставили ему ключ, и потому он мог незаметно пройти в свою комнату через заднюю дверь. Только здесь он совершенно пришел в себя. Сначала он подсчитал свои убытки и пришел к заключению, что, кроме прекрасного охотничьего ножа, все пропавшие предметы могли быть легко возмещены. Только одно обстоятельство сильно беспокоило молодого человека: в карманах его камзола, среди маловажных документов находилась одна, весьма важная записка: это был ответ маркизы на его предложение присутствовать на ночном собрании; она-то и пропала вместе с остальными бумагами.

Камилл озабоченно нахмурился.

Из спальни маркизы раздался слабый звонок, Франсуаза поспешила на зов барыни. Маркиза уже сидела в постели, и, пока горничная занималась ее утренним туалетом, задумчиво разглядывала потолок своей комнаты.

Пока Франсуаза наливала в таз сильно пахучие, живительные эссенции, Мария де Бренвилье спросила:

— Маркиз уже встал?

— Уже давно, — с сильным ударением ответила горничная.

Маркиза медленно прошла в столовую. В кресле перед камином сидел маркиз, закутанный в шелковый шлафрок. Он небрежно поклонился жене; ответив ему таким же небрежным поклоном, маркиза села за стол.

— Хорошо ли Вы отдохнули после праздника у вдовствующей королевы? — спросил маркиз, слегка повернув голову в сторону жены.

— Балы утомляют меня, — ответила маркиза.

— Ба! В Вашем-то возрасте? Когда-то Вы последняя покидали балы в доме д’Альбрэ или у де Шеврез, или у Ледигьер, или у…

— О, оставим эти воспоминания! Они уже так далеки от меня! Теперь я ищу совсем иных удовольствий, и Вы хорошо знаете это.

— Да, и мне это очень странно, — промолвил маркиз, взяв щипцы и разгребая угли в камине. — Вы, как слышу, стали очень благочестивы и отдались добрым делам. Вы возненавидели ночные пиры и все-таки… Вы знаете, что я всегда был очень снисходителен к Вам, а потому, надеюсь, не посетуете на меня за мои слова, — все-таки вчера вечером мне послышалось, что на Ваш счет говорились кое-какие сплетни. Я говорю: мне послышалось, потому что, будь я твердо уверен, что замечания касались лично меня, — сплетнику очень скоро пришлось бы навсегда прекратить разговоры о чем бы то ни было. Но если Вы знаете за собой какую-либо романтическую слабость или очаровательный проступок, то я убедительно прошу Вас скрывать свое служение богам под покровом непроницаемой тайны и обратить внимание на то, чтобы Ваши занятия медициной и особенно Ваши сношения с теми учителями, которые учат Вас приготовлять лекарства для “Дома Божия”, не делались предметом пересудов в лавке Лавьенна.

— Кто Вам наговорил все это? — спросила маркиза.

— Оставим это! Я — враг сплетен. Я люблю благочестивые дела и потому на многое закрываю глаза! — и маркиз улыбнулся не без некоторого злорадства.

— Успокойтесь, маркиз! Я давно знаю, что мое влечение к добрым делам возбуждает толки. Но что мне до этого? Разве я когда-нибудь спрашиваю о Ваших делах, маркиз? Я предоставляла Вам делать все, что Вам угодно, как в Париже, так и на войне; почему же Вы хотите следить за моими посещениями “Дома Божия”?

— Ах, моя милая, об этом я вовсе не думаю! И вообще я стал совершенно чужд модному свету: лагерная жизнь и война навевают новые мысли, новые понятия, вызывают новые отношения. Итак, делайте все, что хотите… Вчера, проходя по Вашей половине, я мельком заметил, что в мое отсутствие Ваши комнаты приняли совершенно новый вид: очень красивый, очень интересный, очень…

— Благочестивый, хотите Вы сказать в насмешку, — перебила его маркиза. — Предоставьте мне поступать по моему желанию!

— Черт возьми! Но ведь надо же принимать в соображение и средства! Неужели Вы думаете, что я буду молчать, когда Вы платите чудовищные цены за кающихся Магдалин, Святых Севастьянов и тому подобные картины только для того, чтобы окружить себя ореолом святости? Разве Вы не можете заниматься благотворительностью, не употребляя вместо вывески произведений Джиордано, Дольче и других знаменитых художников.

Мария посмотрела на мужа взглядом, полным ненависти, и воскликнула, вставая:

— Маркиз! Я требую полной свободы действий! Вы знаете, что эти покои, эта мебель, все, что Вы видите в этом доме, принадлежит роду Обрэ. Если уж хотите торговаться, как на базаре, то вот что я Вам отвечу: эти так высмеиваемые Вами картины придают дому Бренвилье больше блеска и красы, чем великолепные лошади, элегантные экипажи, егеря, собаки и оружие, которые Вы приобрели на деньги моего отца. Пусть Ваши друзья не входят в комнаты, украшенные по моему вкусу; Вы сами также можете держаться от них подальше, но повторяю Вам: предоставьте мне поступать так, как я хочу!

— Ваш батюшка, которого я глубоко уважаю, — ответил маркиз, — может только одобрить мое замечание о необходимой бережливости. Даже в делах благотворения не следует быть расточительным. Кроме того Вы сами просто изводитесь. Наверное и в прошлую ночь Вы были заняты делами милосердия, потому что, кажетесь, очень бледной и измученной. Простите мне, милейшая, мой вопрос, но как далеко простирается Ваша личная помощь в этих добрых делах?

Маркиза вплотную подошла к мужу и положила руку ему на плечо. Ее глаза и вся ее фигура внезапно приняли то выражение кротости, которое она умела напускать на себя.

— Я уже осушила немало слез, — спокойно сказала она, — немало лихорадочных, бессонных ночей превратила в ночи покоя и отдохновения; немало ран перевязала, заслужив благословение страдальцев. Как благодетельно действует успокаивающая рука, как счастлив раненый, когда к его ложу приближается желающий облегчить его страдания — это Вы, как солдат, сами знаете. Смотрите-ка! — вдруг сказала она, взяв в свои руки руку маркиза, — вот на чем я могу показать свое искусство. Мне кажется, это — новая рана; я ее перевяжу и…

Маркиз был видимо смущен. Он хотел было скрыть свою рану от пытливого взгляда жены, но она быстро и уверенно сняла наскоро наложенную повязку; из раны опять пошла кровь.

— Наполовину — укол, наполовину — порез, — сказала Мария, — гм! Странно! Уж не пришлось ли Вам быть замешанным в дуэли из-за сплетен в лавке Лавьенна? Не пришлось ли Вам, едва вернувшись с поля битвы, снова обнажить шпагу в защиту чести своей оскорбленной жены? Ну, да! Конечно это так! — воскликнула она, скрывая свою злобу под очаровательной улыбкой. — Вы из-за меня снова обнажили свою шпагу, и это, вероятно, случилось сегодня ночью, после полуночи… Ах, да! Верно! Я смутно припоминаю, что слышала какой-то неясный шум, спустя много времени после того, как уснула. Вы, вероятно, спешили на место поединка? Но не стану расспрашивать Вас; я не хочу знать имя Вашего противника. Прежде всего бальзам на рану и перевязка!