С горечью вспоминала она минувшие дни любви, почета, власти… Почему лишена она теперь этой власти? Она невольно прижала руки к сердцу и вдруг почувствовала страшную, острую боль, подобно раскаленной игле пронзившую ее грудь. Она снова притронулась рукой к больному месту, и снова жестокая боль пронизала ее тело. Но среди многолюдного праздника, окруженная всяческими знаками почитания, со стороны как старых друзей, так и новых врагов, она не имела времени думать о физических страданиях; притом она не придала особенного значения этой боли: вероятно — простуда, и ничего более; несколько часов покоя, — и все пройдет!

Ей пришлось без счета поднимать руку для приветственного жеста или протягивать ее для поцелуя почтительно приближавшимся к ней придворным, и, может быть, вследствие этого к вечеру ее боли усилились. Ей пришлось покинуть зал. Немедленно пригласили доктора Сеген. Осмотрев то место на груди, где королева чувствовала боль, он нашел небольшую опухоль, формой похожую на желудь.

Прекрасное лицо королевы приняло желтый оттенок; боли постепенно все увеличивались. Тихо и одиноко стало вокруг когда-то так окруженной женщины; для нее настали черные дни.

В один вечер королеве было особенно дурно. Боли делались все сильнее, все болезненнее. Больная чувствовала, что ее внутренности разъедает какая-то страшная болезнь и что ее дни сочтены. Королева начала заметно худеть.

Врач короля Людовика, Балло, не скрыл от нее серьезности ее состояния, но не назвал ей имени ужасной болезни. Анна Австрийская, подобно всякому слабому человеку, стремящемуся сохранить свою жизнь, обратилась к тайным средствам: при ее дворе было немало шарлатанов; но и они не помогли, — болезнь делала быстрые успехи.

Однажды к ней привели пастуха, лечившего чудесными природными средствами, которые иногда удается открыть жителям лесов и полей. Он осмотрел больную, и когда она спросила его, что у нее за болезнь (так как из сострадания ей до сих пор не называли ее), он спокойно ответил:

— Вы страдаете раком, Ваше величество! Обратитесь к Господу Богу.

Королева зашаталась, но тотчас оправилась и сказала своей свите, с бледными лицами выслушавшей ответ пастуха:

— Господь ниспошлет мне силы перенести страдания, которые Он посылает мне для моего спасения.

С тех пор королева начала особенно часто посещать Валь де Грас и обитель Шальо. В то же время употреблялись все средства, чтобы остановить движение болезни. Для этого король, в котором заговорило чувство к матери, созвал всех известных врачей. Благодаря их заботам для королевы наступило некоторое облегчение. Она, вероятно, была бы в состоянии продержаться довольно долгое время, но ее съедала гордость, которая так же быстро влекла ее к могиле, как и болезнь. Она ни за что не хотела оставаться вдали от двора молодого короля. Как только жестокие боли временно уступали лекарствам доктора Балло, она появлялась в собраниях, которые устраивал у себя молодой король, и у себя, в тихом Венсенне, поощряла разные игры и увеселения. Казалось, она решилась бороться со страшным врагом и отважно бросила перчатку в лицо противнику, представшему перед ней с косой и часами в руках.

23-го сентября в разубранных залах Тюильери давали праздник. Анна Австрийская сама рассылала приглашения.

С последним ударом часов, пробивших десять, двери парадного зала распахнулись, и вошла королева, опираясь на руку своего сына. Все взоры обратились на эту пару: это были два светила — заходящее и восходящее. Каждый из присутствовавших невольно подумал это, и в зале настала мертвая тишина. Король, не любивший таких моментов, начал громко разговаривать с приближенными, после чего возобновился и всеобщий разговор.

Снова открылись двери, и двое слуг вкатили кресло на колесах, среди подушек которого сидела красивая молодая женщина в роскошном туалете.

Это была Мария Терезия, королева Франции и супруга Людовика XIV, владевшая его рукой и короной, но не сердцем. Молодая королева находилась в положении, требующем самого нежного ухода и попечений, и появление на сегодняшнем празднике было некоторой жертвой с ее стороны; но она не хотела отказаться от приглашения свекрови. Королева-мать поспешила ей навстречу с такой живостью, какую только позволяла ей ее болезнь.

Сегодня в залах Тюильери собралось все, что было блестящего во французском обществе; здесь были все древнейшие и знатнейшие фамилии Франции: Ранжи, д’Артиньи, Бульон, Креки, Лонгвиль, Кондэ.

Самыми выдающимися женщинами по красоте, грации, величию и любезности являлись в этом обществе Генриетта Английская, жена Филиппа Орлеанского, и Мария Луиза, герцогиня Монпансье. Филипп, брат короля, отличался мрачным, капризным характером, потому что не имел возможности жить так, как ему хотелось. Герцогиня Монпансье, уже давно перешагнувшая пределы весны жизни, принадлежала к самым интересным личностям придворного общества.

Стоя у кресла королевы-матери, герцогиня обмахивала ее веером. Ручка, державшая веер, была та самая ручка, которая послала первый пушечный выстрел войскам, стремившимся ворваться в Париж. Около нее весело шутила и хохотала Генриетта Орлеанская. Эта женщина, отец которой погиб от руки палача, бежала с неутешной матерью из Англии и, как залог союза между Англией и Францией, должна была сделаться женой человека, к которому не чувствовала ни малейшей любви. И она смеялась! Она шутила! Ее пламенные взоры скользили по лицам окружающих, пока не остановились на прекрасном, бледном лице графа Гиш. Когда граф заметил ее взгляд, он украдкой приложил пальцы правой руки к губам, которые неслышно прошептали:

— Этот поцелуй тебе, прекрасная Генриетта!

Общество расступилось, когда к королю приблизился герцог де Креки с вопросом, не угодно ли будет его величеству дозволить теперь представиться дамам, избранным в штат королевы. Получив согласие короля, он удалился. Два пажа принесли для короля кресло и поставили его так, что Людовик мог сесть между своей супругой и матерью. А посреди зала, также окруженная своим особенным штатом, стояла та, которой принадлежало его сердце, герцогиня Луиза Франсуаза де Лавальер.

Герцог де Креки и герцогини Монпансье и Валуа ввели в зал двух молодых дам, красота которых заставляла забывать роскошь их туалетов.

Первая из дам была мадемуазель де Ламотт Уданкур, вторая — маркиза Атенаиса де Монтеспан.

Красота Атенаисы достигла высшего расцвета; детское выражение и милая улыбка уступили место внушительней величественности. Ее благородная головка поднималась теперь выше, чем в тихих лесах Мортемара, где ее прелестные волосы украшали не драгоценные камни, а простая соломенная шляпа.

Ее когда-то робкие глаза не опускались теперь перед любопытными взорами разглядывавших ее людей. Мадемуазель де Уданкур совершенно стушевалась перед этой роскошной красотой, и, когда Атенаиса вошла в круг придворных, герцогиня де Монако, большой знаток женской красоты, не могла не сказать:

— Ах, что за прелестное создание!

Герцог де Креки громко провозгласил имена обеих дам.

Услышав имя маркизы, король выпрямился в кресле и слегка наклонился вперед.

Атенаиса приблизилась к королеве, чтобы запечатлеть на ее руке положенный этикетом поцелуй, и встретила пытливый взгляд короля, и этот взгляд заставил выплыть перед ней, как из тумана, тот момент в замке Мортемар, когда Пегилан показал ей обаятельный портрет юного короля. Сегодня этот король, которому воздавались почти божеские почести, был совсем близко от нее, и миллионы женщин завидовали Лавальер, которой принадлежало его сердце. На Атенаису смотрели глаза, которым стоило мигнуть, чтобы красивейшие из красивых упали в объятия этого властелина, пленявшего все умы.

Впечатление этой минуты было необыкновенно сильно; Атенаиса слегка вздрогнула и покраснев потупилась. Король заметил это. Он любил, когда перед ним чувствовали смущение, и, наклонившись к своей матери, шепнул ей:

— Она очаровательна, эта маркиза!

Мадам де Моттвилль подала королеве голубую шелковую ленту, скрепленную золотой булавкой; Мария Терезия приколола эту ленту к плечу маркизы, и церемония кончилась. Такое же украшение получила мадемуазель д’Уданкур, после чего обе новые дамы подошли к королеве-матери и поцеловали ей руку.