Этот первый приезд в Вешки совпал с болезнью писателя. На рыбной ловле или на охоте он подхватил малярию. Одно время она приняла острые формы, надо было видеть, как заволновались Вешки. К дому Шолохова ходили станичники; осторожно постучав в калитку, спрашивали у матери, у жены писателя:
— Ну, как сегодня Миша?
Об этом говорили на переправе через Дон, в райкоме, а вечером — в станичном театре колхозной молодежи.
Еще не вполне оправившийся после болезни Шолохов полулежит на кровати с трубкой в руке. Сбоку на стуле — книжка «Суворов».
С жадностью набрасывается на московские новости.
Только что вышел в свет роман молодого автора об одном из героев гражданской войны, о книге шумят критики, и Шолохов, одобрительно отзываясь о достоинствах романа, тут же бросает автору упрек.
По материалам и воспоминаниям очевидцев можно представить себе образ героя — крупного партизанского вождя — несколько иным, нежели он обрисован в романе. Фантазия заносит автора в сторону от исторической правды, а возможно, виной недостаточное знание материала.
— К сожалению, это грех многих писателей. — Шолохов повторяет — Очень многих…
И он говорит, что каждый писатель непременно должен хорошо знать какую-нибудь среду: будь то казачество, интеллигенция, будь то молодежь. С иронией отзывается о литераторах, знающих обо всем понемногу:
— Интеллигенции такой автор не знает. О молодежи судит только по дочери соседа. В конце концов он неизбежно окажется перед вопросом: «А что же я, собственно, знаю? О чем буду писать?»
Говорит и о тех «маститых», которые пекут недозрелые вещи:
— Один весьма уважаемый автор издал книгу, о которой критики хором заявили: «Какая большая тема поднята автором!» Тема действительно большая, но в том-то и дело, что автор оказался не в состоянии ее поднять. Спешка плюс недостаточное знание предмета похоронили хороший замысел. Ничего не может быть опаснее спешки.
Сам Шолохов и тогда следовал правилу — не спешить, хотя к тому времени, к своим тридцати трем годам, он уже был автором двух книжек рассказов, трех книг «Тихого Дона», первой книги «Поднятой целины». Секретарь райкома Луговой рассказывал, что нередко Шолохов много дней пишет одну-две странички, переписывает их, правит бесчисленное количество раз и все же остается потом неудовлетворенным, пишет все заново.
В те дни работал он над четвертой книгой «Тихого Дона». В ответ на вопрос о дальнейшей судьбе Григория Мелехова с улыбкой сказал:
— До окончания осталось не так уж много, вряд ли сейчас стоит говорить об этом.
— Существуют ли прообразы наших литературных героев?
И этот вопрос он явно считает наивным:
— Невозможно списывать образы с людей, как они есть. Не потому, что живые люди бледнее книжных героев. Но писатель как бы группирует наиболее примечательные черты разных людей, создавая такие типы и характеры, которые при всей их ярко выраженной индивидуальности, непохожести друг на друга несут в себе и общие черты своей социальной среды, всего народа. Черты образа времени. Вот приходят ко мне двадцатипятитысячники: «Вы написали про Давыдова, а меня ведь тоже кулаки били…»
Помнится, и при следующей встрече с Шолоховым, которая состоялась в декабре 1939 года, продолжился этот разговор. В ту зиму на северо-западе разворачивались финские события, и с заснеженного лютой зимой Карельского перешейка мой путь военного корреспондента «Комсомольской правды» лег в заснеженную не менее лютой, хотя и мирной зимой станицу Вешенскую.
За окном кабинета Шолохова классически мирный пейзаж: подернутый голубоватым ледком Дон, опушенные молодым снегом лес и степь. А как сам Шолохов чувствовал себя в окружении этого идиллического пейзажа? Долетало ли до него дыхание разворачивающихся под Ленинградом кровавых событий?
Вот когда ему изменила сдержанность. Забросав приехавшего к нему в шинели корреспондента вопросами о первых боях и помрачнев, он заключил:
— Да, драка будет большая, будут жертвы. Нельзя недооценивать финнов.
Работал он тогда особенно упорно. Еще и еще перечитывал написанное, прослеживал пути своих героев, искал логического завершения их судеб. Долгими ночами оставался наедине с Григорием Мелеховым. Кто знает, сколько было передумано за эти зимние ночи! Густая темь крыла станицу, и только в одном окне до утра мерцал свет.
В те дни, когда дописывались последние главы, страницы «Тихого Дона», Шолохов получал особенно много писем. Читатели волновались: «Оставьте Григория в живых!» — настаивал один. «Григорий должен жить!» — требовал другой. «Ведь правда же он будет с красными?» — спрашивал третий.
И, глядя в окно на вытянувшийся вдоль донского берега лес, Шолохов говорил:
— Всем хочется легкого конца, а что, если он будет пасмурным?
Я не смог удержать вздоха:
— А все же?
Должно быть, этот вздох и смягчил его:
— А если — я тебя породил, я тебя и убью? Могу только сказать, что конец «Тихого Дона» вызовет разноречивые суждения. Нельзя забывать, что писатель должен уметь говорить читателю правду, как бы она ни была горька. И к оценке литературного произведения в первую очередь нужно подходить с точки зрения его правдивости.
На обратном пути из Вешек до Миллерово в кузов грузовика набилось десятка полтора пассажиров; один из них, поднимая воротник тулупа, с твердостью, исключающей всякие сомнения, говорил:
— А Пантелей Прокофьевич доводился мне кумом. К этому надо было привыкать.
Уже в первых рассказах Шолохова образ человека труда стал главным предметом внимания автора. Главным же предметом внимания этого труженика изображаемой Шолоховым донской деревни исстари была земля. В годы гражданской войны кипели на Дону бурные страсти. Обозначился глубокий водораздел между владевшей землей богатой верхушкой казачества и неимущим крестьянством. Но, как говорил Ленин, отвоевать землю можно было только в борьбе за Советскую власть.
На всем своем протяжении неторопливо развертывается повествование «Тихого Дона», как неторопливо само течение Дона. Но видел ли кто-нибудь, как на стремнине Дона, среди изрытых ярами берегов, воронками кружат воду неиссякаемые глубинные ключи? Так и в шолоховском произведении под величественно спокойным названием ни на минуту не прекращается движение. Еще накануне революционных событий, перевернувших весь патриархальный уклад устоявшейся казачьей жизни, видим мы, как первые трещины проходят по ровной поверхности будто бы тихого Дона, — быть на Дону ледоходу. Скоро сдвинуться ему и уже не остановиться до той самой поры, пока не захлестнет казачью землю, на которой живут герои Шолохова, вешним разливом коллективизации.
Властно вторгаются неотвратимые события и в живущую на окраине хутора Татарского семью казаков Мелеховых. История семьи Мелеховых — это, в сущности, история того, как разрушались устои социальной несправедливости в старой деревне. На тихом Дону пробудились и встретились непримиримые течения. Могучие удары сотрясают мелеховский дом. Чувствует Пантелей Прокофьевич, как неведомые и пугающие своей новизной силы рвут корни, навечно, казалось, соединившие казачество с монаршей, с атаманской властью. Бьется, не в силах вырваться из круга обступивших его противоречий, Григорий.
Во всей современной мировой литературе не найти фигуры столь же выразительной, сколь и противоречивой. Столь же приковывающей к себе взоры читателей и побуждающей их, оглядываясь вокруг, искать Григория Мелехова среди людей невымышленных, живущих. Вообще редчайший удел выпал не только на долю Григория, но и других шолоховских героев. Даже время не могло состарить в глазах читателей Аксинью, и сама смерть не разлучила нас с нею. Не только неискушенному наивному взору назначено и ныне выхватывать ее из живописной толпы казачек. И Макар Нагульнов, Семен Давыдов настолько неотторжимы от читательского сердца, что оно готово даже взбунтоваться против автора «Поднятой целины», как если бы это он по своему произвольному желанию, а не по властным законам жизни и творчества похоронил их бок о бок… Ах, если бы Нагульнов и Давыдов вовремя посторонились, побереглись от смертоносной струи пулемета! Так же как, ах, если бы Аксинья с Григорием объехали стороной, не напоролись на ту самую засаду, из которой прозвучал роковой выстрел! И в повседневную возможность встречи с неподражаемым Щукарем верит читатель.