ИМЕНИНЫ

Грибов и ягод на Колыме — вообразить невозможно.

Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте мы не по траве шли, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядрёные белые грибы. Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.

А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали причудливо–яркое панно из серебристо–серых, глянцевито–зелёных и багряно–холодных пятен.

А к июлю начиналась голубица — у нас её так называли, не голубикой. Целые долины чёрной нежной ягоды с дымно–сизым налётом.

Попов заставлял нас собирать грибы и ягоды. Все это он солил, мариновал, замачивал в подручной посуде и хранил до времени в натуральном холодильнике. Соорудить его в подстилавшей нашу землю вечной мерзлоте проще простого: выкопай неглубокую яму, выстели её зелёным мхом, сверху прикрой лапами кедрового стланика — и готов безотказный холодильник. На зиму соленья и маринады мы переносили в избу. В ней по углам, удалённым от железной печки, всегда держался иней.

Я не замечал на Колыме ни плесени, ни гнили. Во всяком случае наши припасы сохранялись всю зиму в отличном состоянии без всякой пастеризации.

Рассказываю я все это вот к чему. В сентябре наступало шестидесятилетие Попова. По тайному от него, сговору мы решили справить ему таёжные именины. Спирт у нас был, сахар водился. И наладили м$>1 что‑то вроде винно–ягодного завода. Производство было очень некрупных масштабов: тары оказалось маловато — нашлась одна трехлитровая банка и стеклянная четверть…

В нашей многотрудной и однообразной жизни подготовка к юбилею товарища стала длинным весёлым праздником.

Строжайше секретно мы набрали в четверть отборной брусники, а трехлитровую банку по ягодке наполнили немятой голубицей, затем в обеих посудинах обильно засыпали ягоды сахаром, для страховки залили спиртом и выставили в потаённом месте на солнцепёк.

И ведь получилось! Перебродила наша ягода на горячем северном солнце в превосходное таёжное вино.

В день своего рождения Попов решил угостить нас сибирскими пельменями. Не стану рассказывать, как мы топором секли оленье мясо, как добывали дикий чеснок для приправы, раскатывали тесто, лепили пельмени под руководством именинника. Скажу только, что очень растрогался старик, когда мы к его чудо–пельменям выставили две бутылки брусничного и голубичного вина.

Именины вышли на славу!

БЕЛАЯ ЗАПАДИНКА

Самое длинное на Колыме — зима. Самое желанное — лето. А на гранях между ними—короткие, но бурные и яркие весна и осень.

Своим чередом наступают времена года, но подкрадываются они как‑то незаметно, резких переходов между ними не чувствуется. Бывало, и вода полая схлынет, а потом снова в разгар мая такая понесёт пуржина, что люди выходят расчищать трассу, машины откапывать.

В давно минувшие времена все газеты печатали однажды красивое и трогательное сообщение: «В Крыму зацветает миндаль».

Читающая публика облегчённо вздыхала:

— Слава богу! На Руси наступила весна.

Для людей средней полосы весна прилетала на грачиных крыльях:

— Грачи прилетели!

Начиналась долгая пора со своими весёлыми признаками. Февральская капель и ледяные сосульки на крышах. Мартовские ночные заморозки. Земля, парующая в апреле. Медленное набухание почек. Зелёный май с пением соловьёв и буйной пахучей сиренью.

А на Колыме мы отмечали времена года снегом:

Снег лежит — зима.

Снег сходит — весна.

Снег сошёл — лето.

Снег ложится — осень.

Наступая на зиму, лето горячим языком слизывает снег от долин к вершинам сопок: внизу давно зеленеют лиственницы, а на сопках ещё долго полощутся белые снежные флаги.

А зима, наоборот, надвигается сверху вниз: долины ещё нарядно–зеленые и вишнёво–лимонные, а она уже нахлобучивает снежные шапки на макушки гор и оттуда мечет пригоршни снега все ниже и ниже, пока не завалит сугробами всю Колыму…

С вершины сопки, в граните которой мы искали оловянный камень, я приметил белую западинку, обрамлённую широкой рамой чёрных лиственниц.

Снежная западинка была очень красива — белым фарфоровым блюдцем лежала она на чёрной скатерти зимней тайги.

Каждое утро, отправляясь на работу, мы непременно чем‑нибудь отмечали белую западинку.

— Вот растает наше блюдечко — значит, и у нас наступит лето, — говорил я Попову. — Давай заметим, когда оно исчезнет.

Попов промолчал. А белая западинка не поддавалась времени. Сбежали с гор ручьи. Оттаяли снежные шапки на вершинах. Расправил члены и потянулся к небу стланик. Все признаки весны, а наша западинка как ни в чем не бывало лежит себе фарфоровым блюдцем, только теперь уже на зеленой скатерти, потому что лиственницы оделись в добротные зеленые шали.

— Вот ведь какая привередливая, не тает.

— А она и не растает, —сказал Попов. — Забой! Он маленько подтаял, только мы не видели, слежался и до нового снега выстоит. Хоть западинкой этой, а не уступает зима колымскому лету!

Зима, действительно не уступила, и мы перестали ждать, когда растает белая западинка. А время не ждало, не останавливаясь, бежало оно своей чередой. Наступил сентябрь. По–осеннему разрумянился берёзовый ёрник. Сначала робко, а потом все гуще и резче зажелтели лиственницы. Только наша западинка красовалась нетронутым фарфоровым блюдцем, но уже на золотой скатерти осенней тайги…

Утром, как обычно, глянул я на снежную западинку, а она не белая — вся золотой плёнкой покрылась.

— Или солнце осеннее с ней озорует?

Попов ухмыльнулся и резко ударил обухом топора по стволу лиственницы. Посыпался частый дождь жёлтых колючих иголок, они запорошили шапки, плечи.

— Так это иглопадом замело нашу западинку?

— А то чем же! Тайга! Она теперь всю землю, колымскую позолотит. — Попов, как всегда, давал мне предметный урок естествознания.

Так и не растаяла наша белая западинка, не дождались мы ни настоящей весны, ни полного лета. Только осень на короткое время позолотила снежное блюдечко, но вскоре наступившая зима замела свежим снегом и эту вольность колымской осени.

Наша белая западинка по–прежнему лежала на чёрной скатерти зимней тайги.

ПОКЛОНИТЕСЬ КОЛЫМСКОМУ СОЛНЦУ

Начальник разведочной партии, в которой я начинал работать геологом, был меломаном. Музыку он любил горячо, преданно и бескорыстно.

— Если бы я не родился убеждённым разведчиком, стал бы музыкантом, —говорил Александр Степанович, кашляя и с тревогой поглядывая на белый носовой платок, которым прикрывал рот.

— Вам бы, Александр Степанович, в Ялту, а вы в такую студёную глухомань приехали.

Он брезгливо морщился:

— Чехова туберкулёз и в Ялте доконал. Всю жизнь отдал я Северу. Здесь и схороните меня…

Александр Степанович нёс бремя своего тяжкого недуга с достоинством сильного человека: понимая свою обречённость, он прятал от нас тягостное смятение на самом дне души. Мы знали его всегда спокойным, уверенным, деятельным. Он приехал в тайгу, оставив университетскую кафедру, чтобы на месте, у золотых россыпей, утвердить или опровергнуть важную гипотезу.

Первым колымским разведчикам было невероятно трудно, и не только по суровости природных условий, но и по чисто профессиональным мотивам. В самой общей форме мы знали, что золото на Колыме есть. Но где оно закопано временем? Разведывали наугад: или найдём в заданном месте, или не найдём. Знания о крае постепенно полнились чётче прорисовывались признаки золотоносности. Александр Степанович, видимо, нащупал какие‑то закономерности. Если бы знать основания, по которым можно заранее сказать: здесь заведомо нет и не может быть, а там, возможно, есть — уже это предварительное знание вдвое увеличивало бы вероятность результатов поиска. Замечательная для геолога задача! Подтвердись предположения Александра Степановича—в наших руках оказался бы надёжный ключ к хитроумным колымским кладовым.