Видимо, где‑то близко находились оленьи пастбища якутских колхозов, ведь волки и боятся людей, и всегда жмутся к человеческому жилью. Так что эта неприятная встреча была вместе с тем и хорошим предзнаменованием.

А вечер никак не хотел потухать. Странный вечер! Небо ультрамаринового цвета казалось необычайно далёким. Между дымчато–серыми облаками виднелся белесый (серебристый, говорят в таких случаях поэты) диск луны.

Как‑то внезапно подкралась ночь. На небе стало даже, пожалуй, светлее, чем вечером. И облака светлее. А звезды едва проступали. Такими их видишь днём из очень глубокого шурфа…

Странная серебристо–голубая ночь! Так я и уснул с впечатлением чего‑то фантастического.

На рассвете, накормив Мухомора, подкрепившись «канадской кашей», снова пошёл на штурм зыбкого, уходящего из‑под ног перевала. Не зря его, проклятого, прозвали Текучим!

Мне показалось, что у распадка, где мы заночевали, подъем был не таким крутым. Мы с Мухомором пошли вдоль гряды, поднимаясь на сопку под очень небольшим углом. За ночь каменная осыпь обледенела, смёрзлась. Стало скользко, зато камни почти не уходили из‑под ног. Медленно и осторожно мы начали подъем. Я шёл впереди, держа уздечку, Мухомор — следом. Иногда приходилось ползти на коленях. Я готов был вцепиться зубами в эти обледене–лые обломки гранита, лишь бьг перевалить через них. Мной овладел ещё и чисто спортивный интерес, я напрягал все силы. Сверх ожиданий, Мухомор плёлся за мной, почти не оступаясь, медленно и сосредоточенно.

Мы прошли по горизонтали километра два, но поднялись вверх не больше чем на сотню метров. Это уже достижение: две трети горы!

В тёплой телогрейке и стёганых штанах было очень жарко. Сильно припекало солнце. Мы поднимались все выше, метр за метром,, падая и оступаясь, усталые, но непреклонные.

Длинной петлёй, похожей на параболу, мы прошли около пяти километров и поднялись за это время на какие‑нибудь полторы сотни метров.

Взобравшись на вершину сопки, я дал себе слово никогда больше не путешествовать по Колыме короткими путями. Но отступать было> уже поздно. Нужно думать о спуске.

Юго–восточный склон сопки оказался пологим. Кое–где лежал ещё не спаявший снег. Местами виднелись густые заросли кустов берёзы и кедрового стланика. Дальше, насколько хватал глаз, расстилалась холмистая долина. Справа чёрной стеной стояла тайга.

Я пытался ориентироваться по карте, но ничего не узнавал. Когда в прошлом году мы снимали этот участок с аэроплана, он казался совсем другим. Холмистая гряда, как дамба, разделяла огромные поля заболоченной низины. По этой гряде мы должны были выбраться к трассе. Но её‑то как раз и не было видно даже в сильный полевой бинокль. Наверное, я слишком отклонился от намеченного пути, блуждая по берегу Нерелеха и петляя по северо–западному склону Текучего перевала…

Отдохнув, мы начали спуск. Идти по сплошным зарослям берёзовых кустов очень трудно. Мы еле продирались сквозь тесно переплетённые ветки. Если бы не высокие болотные сапоги, уже на первой сотне метров от моей одежды остались бы одни клочья.

Следом за мной осторожно шагал Мухомор, высоко поднимая, худые ноги. Временами мы проваливались в небольшие овражки и расселины, прикрытые подтаявшим снегом.

Спуск оказался не длиннее пятисот метров, но преодолели мы его не меньше чем за три часа.

Заросли берёзы сменились чащей кедрового стланика. Но это. было уже внизу, у подошвы. Дело двигалось к вечеру. В стланике можно было и заночевать.

К ночи погода резко ухудшилась. Заметно похолодало: Небо затянуло белыми снежными тучами. Я нарубил мягких веток стланика^ сделал себе пышную постель, закутался в байковое одеяло и заснул под невысоким шатром кедрового стланика.

Устал я за день смертельно, спал как убитый и проснулся при очень странных обстоятельствах. Было совершенно темно. Потянуло повернуться на другой бок и заснуть хотя бы до рассвета, но спать совершенно не хотелось. Сбросив одеяло, я собрался было сесть, но, оказалось, сделать это не так‑то просто. Надо мной навис какой‑то упругий холодный свод, что‑то больно царапнуло по лицу. Ложился спать у кедрового стланика, под открытым небом, а проснулся в какой‑то тёмной ловушке. Лёжа на спине, я ощупал холодные своды своей темницы и решил, что завален снегом. В том, что в середине мая намело сугробы снега, не было ничего удивительного. Здесь это обычное явление. Уже с вечера было ясно, что ночью выпадет снег. Но почему он так любезно прикрыл меня толстым и тёплым слоем? Мелькнула догадка: вероятно, снег завалил меня целиком, а потом оттаял вокруг, и я оказался в просторном и теплом снежном мешке. Но для мешка моё убежище оказалось слишком просторным. Я мог сидеть, разводил руки, двигал ногами… Чертовщина какая‑то. Кто‑то накрыл меня достаточно плотным каркасом, а снег лёг поверх него толстым слоем, и я оказался в теплом и надёжном убежище. Я встал на четвереньки и упёрся в Свод спиной. Он легко подался, и я очутился на свободе, стоя по пояс в снегу. Но куда же делся стланик? Неужели снег выпал таким могучим слоем? Этого не могло быть! Ведь стланик — не кустик берёзы. Его ветви поднимаются на семь-десять метров и достигают в диаметре двенадцати–пятнадцати сантиметров. Десятиметровый снег не выпадает здесь даже в самые снежные зимы, да ещё за одну ночь. Но ведь стланик исчез? Значит, он все‑таки лежал под снегом. И тут мне все стало ясно. Кедровый стланик чувствует холод лучше всякого термометра. Холодной ночью стланик, около которого я расположился на ночь, приник к земле. Его ветви распростёрли надо мной оригинальный каркас, утеплённый толстым слоем снега, и создали такое тёплое и уютное гнездо.

Я выбрался из путаницы ветвей. Вокруг расстилалось безбрежное белое пространство. Природа словно умылась. Мухомор стоит на том же месте, где был стреножен с вечера, с торбой на морде, мирный, сонный. Доброе животное уже ничему не удивлялось.

По расчётам мы должны были быть уже на месте, в колхозе. Сам я мог продержаться ещё дней десять. Сложнее было с Мухомором. Даже если кормить его совсем экономно, впроголодь, и тогда корма ему хватит только на два дня. На подножный корм надежда плохая — .ягель Мухомор не ел, а съедобных трав мы почти не встречали. Нужно было спешить.

Я расчистил для костра просторную площадку вокруг гнёзда кедрового стланика. Освобождённые от снега и согретые тёплым майским солнцем ветви стланика снова потянулись вверх.

Развести костёр оказалось не так просто. Спички в кармане окончательно и безнадёжно отсырели. Воспользоваться моим непромокаемым запасом из стеклянной бутылочки я тоже не мог. Дело в том, что для воспламенения спички нужно чиркнуть её о достаточно нагретую чурку. Проще всего для этого взять две сухие палки, расположить их крестообразно и нагреть быстрым трением. К несчастью, не нашлось ни одной сухой палки. Я собрал вокруг открытого куста достаточно много веток, но все они отсырели от снега. Хорошо, что я запасся испытанным «огневым резервом». Простенький опыт! Он поразил меня ещё в институте, когда мы проходили химическую практику. Если кусочки марганцовки завернуть в вату, смоченную глицерином, вата через некоторое время воспламенится. Этой своеобразной спичкой я и воспользовался. В одном кармане в плоской металлической коробке я хранил кусок ваты, смоченной глицерином, в другом — в плотной промасленной бумажке — щепотку мелких кристалликов марганца. Крошечная пирамидка из самых тоненьких веточек стланика легко загорелась от самовоспламеняющейся ваты. Через полчаса пылал жаркий костёр.

Позавтракав «канадской кашей», я напился чаю. Но что же все-таки делать? Все возможные ориентиры скрыты под снегом. Правда, он стремительно таял… Но это было, пожалуй, ещё хуже. И без того заболоченная местность увлажнялась ещё больше, становилась непроходимой, а кое–где просто опасной: можно попасть со своим Мухомором в какую‑нибудь вязкую трясину, прикрытую красноватыми мхами, и без следа исчезнуть с лица земли.

Решаю двигаться на юго–запад, к опушке черневшего там леса. Если лес — значит, и твёрдая почва, рассудил я. Ведь не может же лес расти на болоте. И я… ошибся.