Нежная краска волнения взбежала на бледные щеки Островского.

— Как я счастлив, друзья мои, кто бы знал! Как тебя зовут, девочка?

— Зоя, — вполголоса ответила она.

— Спасибо тебе, Зоя! А цветы героям передай.

Взяв девочку за подбородок, Валерий Павлович по-отцовски ласково поцеловал её в чистый лоб. Букет он бережно положил на постель Николая.

Глаза испанца горели.

— Я еду Испанья!

Чкалов молча протянул испанцу руку.

— Друзья, подойдите же ко мне! — Островский с признательностью положил свои прозрачные, тонкие, как свечи, восковые пальцы на смуглую руку испанца и на широкую, полную силы и жизни, мужественную руку Чкалова.

— Один за всех, все за одного!

Крупный солнечный дождь, освежая воздух, дробно стучит по крыше летней платформы вокзала. Весёлые детские головы выглядывают из окон вагона с табличкой: Москва — Артек. Среди них много маленьких испанцев, прибывших из-под Мадрида. Это дети фронтовиков.

Чкалов стоит у вагона и в последний раз смотрит на сына — через день-два предстоит труднейший перелёт через Северный полюс. У сына удивительное сходство с отцом — те же сдвинутые брови, подвижные ноздри и добрые, весёлые ямки на щеках. На отце чёрный пиджак, простая русская косоворотка, он по-рабочему приземист, широкоплеч, могуч.

— Полюбуйся, какие у всех детей интеллигентные лица, — влюблённо гудит Чкалов. — На наших глазах новое поколение растёт. Эх, если бы мы в их годы учились, — сокрушенно вздыхает он.

Мать стоит сзади, она по плечо мужу. Большими встревоженными глазами глядит она на сына — сегодня он отправляется в свой первый самостоятельный рейс. Послезавтра улетает отец… Какие опасности могут встретиться им в пути, кто знает!

Поезд трогается. Чкалов шагает рядом с вагоном, держась рукой за раму окна.

— Учите там маленьких испанцев петь «Интернационал»!

У самого края перрона он останавливается и долго глядит вслед поезду. Дым паровоза, прибитый дождем к земле, стелется по полотну дороги. Валерий Павлович не спеша возвращается обратно.

С вокзала он уезжает в Щёлково: уже больше месяца экипаж живет под Москвой, готовясь к дальнему перелёту.

И вечер не приносит прохлады. Нагретые за день жарким июньским солнцем, каменные дома и мостовые дышат удушливым зноем. У киосков с водой длинные очереди изнемогающих от духоты усталых горожан. Над московскими бульварами висит блеклая, разомлевшая луна. В воздухе лениво кружится лебяжий пух тополей, накапливаясь в сырых канавках и под заборами, он вырастает в пышные кисейные сугробы: лёгкие и нежные, они тихо пошевеливаются от тёплого ветерка проезжающих машин.

У освещённой карты Испании, утыканной разноцветными флажками, толпятся прохожие. И, словно боевые вспышки, из-за огороженного забором строительства метро карту озаряют частые сполохи ослепляющих электросварочных молний. Что-то тревожное, щемящее душу чудится в этих беззвучных лихорадочных вспышках синего огня. В Испании идёт война…

Город затоплен цветами, они всюду: на бульварах, в киосках, в петлицах прохожих, в руках влюбленных — белые ландыши, лилии, первые снежинки жасмина, тяжёлые кисти роскошной лиловой сирени.

Два мальчугана волокут по бульвару огромную бельевую корзину, доверху наполненную жёлтыми болотными кувшинками. Следом за ними с трудом тащит ведро с васильками худенький белобрысый мальчик, левая штанина у него завёрнута до колена, и босая нога вымазана чёрной болотной грязью.

Ребята спешат к воротам сада, где гремит весёлая музыка духового оркестра.

Сидеть на бульваре скучно. Решаю позвонить Ольге Эразмовне, нет ли каких новостей от Валерия Павловича. И вдруг слышу в телефонной трубке простуженный бас Чкалова:

— Утром улетаем по маршруту. На полчаса вырвался домой, тайно от всех. Приезжай, а то опоздаешь.

В прошлом году, после окончания полёта на остров Удд, когда экипаж в немыслимую штормовую погоду, сквозь ливни, туманы и грозы прошёл над острыми вершинами неизведанных горных хребтов, прорвавшись к берегам бурного Охотского моря, Чкалов в Кремле впервые высказал вслух свою смелую мечту о перелёте через Северный полюс. Получая орден и грамоту Героя Советского Союза, он сказал:

— Если не в этом, то в будущем году наш маршрут пройдет к берегам Северной Америки!

Тогда это показалось, может быть, слишком дерзким, но в голосе Чкалова прозвучала такая уверенность, что никому не пришло в голову усомниться в его словах…

Дверь открыла Ольга Эразмовна. Ответив на приветствие усталой улыбкой, она молча кивнула на кабинет и направилась в столовую готовить ужин. Из кабинета доносилась музыка.

Присев у окна на корточки, Валерий Павлович крутил пальцем пластинку сломанного патефона, стоявшего на полу. Артист исполнял арию князя Игоря:

Чкалов задумчиво глядел в темнеющее окно и напряжённо вслушивался в трагическую музыку любимой оперы. Прослушав арию до конца, Валерий Павлович снова поставил пластинку на начало, и снова прозвучала тревожная фраза об измученной душе, не знающей ни сна, ни отдыха…

— Вот это музыка! — с благоговением произнес он и, закурив, озабоченно стал прохаживаться по кабинету.

Его суровое лицо было полно глубокой и странной задумчивости. Подойдя к письменному столу, над которым висела школьная одноцветная карта сына, забрызганная чернилами, он без всяких вступлений сказал:

— Из Москвы мы пройдем к Баренцеву морю. Этот отрезок нам хорошо знаком. А дальше — ложимся курсом через Северный полюс.

Я подошел поближе к карте.

— Полюсов, как известно, на севере четыре: географический, магнитный, полюс холода и Неприступности. Вот здесь мы свернём вправо и впервые в истории человечества на одномоторном самолёте пересечём этот самый полюс Неприступности… На карте, как видишь, здесь пока белое пятно…

Он взял со стола толстую книгу с вкладкой и медленно, особенно выразительно округляя букву «о», прочитал вслух:

— «Сколько несчастий годами и годами несло ты человечеству, сколько лишений и страданий дарило ты ему, о, бесконечное белое пространство! Но зато ты узнало и тех, кто сумел поставить ногу на твою непокорную шею, кто сумел силой бросить тебя на колени… Но что сделало ты со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твоё сердце и не вернулись больше домой? Что сделало ты с отважными смельчаками, которые попали в твои ледяные объятия и больше не вырвались из них? Куда ты их девало? Никаких следов, никаких знаков, никакой памяти — только одна бескрайняя, белая пустыня!..»

Захлопнув книгу, он бросил её на стол.

— Амундсен.

— А говоря по правде, не побаиваешься?

Чкалов открыто, с какой-то суровой откровенностью поглядел мне в глаза.

— Умереть не боюсь. Умереть всякий сможет. Страшна не смерть, другое… — он помедлил и хриплым, сразу осевшим голосом добавил: — Знаешь, что было сказано мне? «Долетишь, Чкалов, — пять лет войны не будет». Понял?.. Теперь понял, какой груз везу на крыльях?

И он с таким выражением поглядел в тёмное окно, будто хотел увидеть там завтрашнюю грозную свою неизвестность.

— Прошу к ужину, — позвала из столовой Ольга Эразмовна.

— Пойдём.

Шофёр Чкалова Филипп Иванович с беспокойством поглядывал на часы. Валерий Павлович, заметив это, быстро встал из-за стола и прошёл в детскую. Постояв у кроватки спящей дочери, он нежно поцеловал её в голову и стал собираться в дорогу. С женой распрощался внизу, у ворот.

— Прости, Ольга, родным на старте присутствовать не разрешено…

Валерий Павлович сел рядом с шофёром, и мы помчались по Садовому кольцу. Перед светофором на перекрестке возле сада, где я недавно сидел на скамейке, машина на секунду замедлила свой бег.

Увидев у ворот ребят с цветами, Чкалов почему-то нахмурился. Филипп Иванович включил скорость, и машина с гулом устремилась вперед.