– Замолчи! – жестко приказал Рустэм. – Я обещал сделать так, как ты просила, а теперь уйди. Уйди, пожалуйста!

Впервые в жизни бесстрашный Рустэм Гаджиев почувствовал, что внутри у него все холодеет от страха. И уже Тани давно не было в его доме, а он все никак не мог прийти в себя – ему казалось, что где‑то в углу комнаты прячется призрак, читающий его мысли.

Под вечер следующего дня Наталью Муромцеву опустили в землю рядом с ее сестрой Лизой. Накануне Фируза, испросив у мужа позволения, уехала в Тбилиси на похороны Ильдерима и сказала, что останется у невестки Айгуль до той поры, пока со дня смерти сына не минет год. Своей приятельнице Асият она по секрету сообщила, что, скорей всего, вообще не вернется туда, где похоронена женщина, лишившая жизни ее мальчика. Мудрая Асият в ответ лишь покачала головой и, вздохнув, ответила:

– Многие люди нашего села тоже не хотели этого, но твой муж Рустэм так решил, а раз он считает, что так надо, то и остальные будут так думать. Люди ведь только думают, что у них есть свои желания и мысли, а в действительности за них всегда желает и мыслит кто‑то один. Уже сейчас многие начали говорить, что Рустэм сделал правильно, а через год все начнут осуждать тебя, если ты не вернешься к мужу.

– Халида тоже против меня, – горько сказала Фируза. – Ведь это по ее просьбе мой муж Рустэм согласился похоронить в нашей земле убийцу ее брата. Что ж, я покорно снесу то, что уготовила мне воля аллаха, но она пусть родит своего ребенка без меня, и пусть встретит горестную весть, которая ее после этого ожидает, тоже без меня.

– Горе замутило твой разум, – с укором возразила ее подруга, одна в селе знавшая о смерти Юрия. – Разве можно желать печали родной дочери? Я еще не сказала тебе, что твой муж Рустэм просил меня завтра перейти жить в дом Халиды, чтобы не оставлять ее одну – ведь ты надолго уезжаешь.

– И ты оставишь свой дом? – удивилась немного задетая Фируза. – Ведь скоро в твоем саду созреет урожай.

– Рустэм пришлет людей мне в помощь, сын и зятья мои тоже приедут, не волнуйся.

Сергея на похоронах жены не было, но никто из односельчан Рустэма Гаджиева его за это не осудил. Сразу же после похорон Петр Эрнестович увез племянницу в Тбилиси, а оттуда они вылетели в Москву.

В аэропорту Домодедово их встретила бывшая аспирантка Петра Эрнестовича Лариса Кукуева. Теперь она, правда, была не Лариса Ку‑куева, а кандидат наук и доцент кафедры общей биологии МГУ Лариса Витольдовна Китаева, но для своего научного руководителя она так и осталась застенчивой девочкой, которая отчаянно краснела, делая свой первый доклад на ученом совете.

Муж Ларисы ожидал их, стоя рядом с машиной у входа в здание аэропорта. Пока ехали, Таня дремала на заднем сидении, привалившись к мягкому плечу Ларисы, а та, обняв девочку и слегка подавшись вперед, негромко говорила Петру Эрнестовичу, сидевшему впереди рядом с ее супругом:

– Все без изменений. Вчера я привозила профессора Клейнера, но он не сказал ничего нового, диагноз тот же, причина – обширное тромбообразование. Но сейчас состояние стабилизировалось, я сказала вам по телефону.

Петр Эрнестович на мгновение прикрыл глаза, пытаясь побороть подкатившее к горлу отчаяние, и глухо спросил:

– В сознание не приходила?

– Нет. Из записи врача «Скорой», оказавшего первую помощь, следует, что все случилось внезапно. По словам пассажиров, с которыми Ада Эрнестовна ехала из Ленинграда, в поезде она ни на что не жаловалась, выглядела прекрасно. Утром в тот день встала пораньше, еще и остальных разбудила, чтобы успели умыться – перед Минводами туалет закрывают. Проводница принесла чай, позавтракали, а минут через двадцать Ада Эрнестовна внезапно побледнела и потеряла сознание. Врач «Скорой», молоденький парнишка, когда приехал, сразу ввел, как написано, один кубик 24 % раствора эуфиллина, а диагноз поставили уже в местной больнице.

– И ведь мы все это время были уверены, что Ада спокойно отдыхает в Кисловодском санатории, никто и подумать не мог! Злата с детьми уехала в Пярну, я спокойно работал, Сережа… Сережа уехал в Дагестан на свою базу. Если б только… Да, все могло бы быть иначе.

– Как Сергей? – спросила Лариса, искренне сочувствуя горю бывшего шефа, которого она искренне любила.

– Плохо. Ведет себя неадекватно, говорит невообразимые вещи. Я было рассердился на него, но теперь понимаю, что зря – у него шоковое состояние.

– Несчастный случай?

– Да, – коротко ответил Петр Эрнестович, не желая вдаваться в подробности, – я пока не стал ему рассказывать про Аду. Злате тоже пока ничего не сообщил – ни про Аду, ни про Наталью. Она там в Пярне одна с детьми, начнет метаться. Ты уж прости, Лариса, что я тебя обеспокоил своей просьбой, но все так внезапно…

– Что вы, Петр Эрнестович! Когда я узнала про Наташу, чуть с ума не сошла, не могла поверить, – она спохватилась, испуганно покосившись Таню, но чуть успокоилась, увидев, что девочка спит, и с укором добавила: – Как вам не стыдно, к кому же еще вы должны были обратиться, если не ко мне?

– Ладно, спасибо, Ларочка. Ты узнала подробности? Почему они сразу никуда не сообщили?

– Как всегда все напутали, сообщили не в тот дом отдыха. Да они бы и теперь не спохватились, но Аду Эрнестовну начал искать какой‑то шведский профессор, с которым она познакомилась на конференции – кажется, она ему сообщила, где будет отдыхать. Это мне Миша Клейнер по секрету сообщил, его брат – зав. отделением, где лежит сейчас Ада Эрнестовна. Помните Мишку?

– Я помню всех своих бывших аспирантов, Лариса.

– Ну, особых подробностей, конечно, никто не знает, говорят только, что этот швед отыскал Аду Эрнестовну в больнице в Минводах, возмутился, что там нет должного ухода, позвонил в Стокгольм, а оттуда какие‑то светила мировой науки сделали запрос в Москву. Там, конечно, мгновенно засуетились, Аду Эрнестовну на санитарном самолете транспортировали в столичную специализированную клинику, сразу же позвонили вам в Ленинград. А то почти месяц лежит человек где‑то на периферии, и никто знать ничего не знает. Я просто в ужас пришла, когда мне стало известно о таком безобразии, и ведь, как всегда, даже не поймешь, кто виноват.

– Моя вина, моя, – тяжело вздохнул Петр Эрнестович, – закрутился в своем институте, потом Злата с детьми уезжала, Сережа уезжал, суета стояла страшная. Должен был, конечно, позвонить в дом отдыха, узнать, как она доехала. Не могу себе простить! Что‑нибудь еще известно про этого шведского профессора?

– Мишка говорил, его фамилия Ларсон. Он, кажется даже, хотел приехать в Москву, но ему не продлили визу или что‑то там еще. Петр Эрнестович, профессор просил вам передать, что сегодня он будет в клинике допоздна, и если вы захотите с ним поговорить…

– Понятно, спасибо огромное. Я тебе попрошу, Ларочка, если нетрудно – подбросьте меня сейчас в клинику к Аде, а Танюшку забери, пусть пока побудет у тебя.

Внезапно открыв глаза, Таня резко выпрямилась, оторвавшись от мягкого плеча Ларисы.

– Нет, дядя Петя, я пойду к тете Аде с тобой!

– Нельзя, маленькая, тетя Ада в реанимации, туда никого не пускают.

– Но тебя же пустят!

– Я сам врач, поэтому мне можно.

– Нет, я хочу к тете Аде!

Она выкрикнула это так громко, что муж Ларисы вздрогнул и резко затормозил. Лариса поспешно притянула к себе девочку и, погладив ее по плечу, сказала Муромцеву:

– Да ничего страшного не случится, Петр Эрнестович, пусть она посидит немного с Адой Эрнестовной, пока мы поговорим с врачами.

Других пациентов, кроме Ады Эрнестовны, в палате не было. Она неподвижно лежала с закрытыми глазами, от ее рук к стоявшим по обе стороны кровати капельницам тянулись гибкие трубки, лицо закрыто было маской аппарата искусственного дыхания, и лишь еле заметное шевеление одеяла на груди показывало, что больная еще жива. Таня, присев на стул рядом с кроватью, уставилась на беспомощное и безразличное ко всему существо, бывшее еще недавно живой, энергичной и ворчливой тетей Адой. Стоявший рядом Петр Эрнестович печально слушал поминутно заглядывавшего в историю болезни профессора: