Он бросил рукавицы на лавку, расстегнул полушубок и выпил без передышки целый ковшик воды. Осмотрев уже одетых гостей, он сказал:

— Собрались? И правильно… Этот переводчик… ух, язва!.. все про хлебы меня пытал: дескать, зачем столько напекли? Я сказал: торговлю, мол, открывать собираюсь. Мол, частная инициатива и все такое… Они это любят… А уж поверил он, нет ли — не знаю… Ступайте-ка вы от греха. Вот!

Пока старик растолковывал Николаю дорогу, а Толя ходил в лес выкапывать мешок, Муся задумчиво сидела на лавке и все посматривала на портрет Матрены Никитичны, Потом не выдержала, подошла к хозяйке:

— Подарите мне это, пожалуйста… Очень прошу…

— Да на что ж? — удивилась старшая, но ответа ждать не стала: сняла со стены прилепленную хлебным мякишем, густо засиженную мухами пожелтевшую страницу из журнала и протянула девушке.

Уже в дверях, когда прощались, лесник вдруг снял с головы Николая пилотку и надел на него свой лохматый, из заячьего меха треух. Подумал — и добавил рукавицы, большие, все в заплатах, с торчащими клочьями ваты.

— Передайте там: дескать, держится народ. Ждет. Часы и минуты считает. Вот! Поскорей бы уж…

В темных сенях Зоя обняла Мусю, прильнула к ней, шепнула в ухо горячо и взволнованно:

— Я все равно уйду! Вот из леса за хлебами приедут — я с ними и уйду. А? Как?

Девушка молча пожала ей холодные тонкие пальцы.

На повороте дороги Муся оглянулась. В тусклом свете малокровного осеннего утра, сковавшего крепким заморозком посоленную инеем землю, на крыльце лесниковой избы стояла худенькая печальная женщина. Поза у нее была задумчивая. Она рассеянно смотрела куда-то вниз. Потом, точно решив для себя что-то важное, она вдруг вся выпрямилась, гордо закинула голову.

Муся приветливо помахала ей рукой.

16

Должно быть, у лесника действительно имелись правильные сведения о положении на фронтах. Когда через несколько дней путники миновали нелюдимое урочище заповедника, где на девственной пороше виднелись только волчьи, лисьи да заячьи следы, и вышли в населенную местность, пересеченную проезжими дорогами, они сразу увидели зримые отзвуки той великой битвы, которую Советская Армия вела на гигантском фронте.

Иногда, пробравшись по густым кустам к подмерзшим дорогам, они наблюдали издали два встречных грузопотока. Правой стороной шли на восток окрашенные бело-бурыми пятнами танки, утюгоподобные грузовики, машины всех европейских систем и марок. Растянувшись на целые километры, двигались пехотные части. Навстречу им тянулись машины тех же марок, тех же систем. Но что с ними стало? Огромные тягачи влекли за собой бессильные туши подбитых танков. Дизельные грузовики несли на могучих спинах остатки изувеченных бронетранспортеров. Медленно покачиваясь на отвердевших от мороза ухабах, тянулись крытые автофуры… На брезентовых шатрах были кое-как, неумело и наспех, намалеваны красные кресты.

Да, все-таки прав был лесник! Где-то там, много восточней, Советская Армия вела гигантское сражение, и все, что по одной стороне-бревенчатых дорог — полное сил, мощи, новенькое, блестящее, — самоуверенно рвалось на восток, туда, на поля боев, то по другой стороне тех же дорог тянулось обратно — избитое, изувеченное, изломанное.

Друзья иногда подолгу следили за этим встречным движением, и им казалось, что это тянутся две ленты какого-то одного гигантского конвейера. И партизанам становилось радостно: будто видели они своими глазами победные дела Советской Армии.

В этой радости они черпали силы и бодрость.

Настоящего снега еще не было. Но первая пороша, покрывшая обледенелую землю, держалась стойко и не стаивала уже и днем. Чернотроп кончился, каждый шаг четко отпечатывался ясно различимым следом. Партизаны уже убедились, что в лесах немцы не отклоняются в сторону от дорог. Чтобы двигаться быстрей и не пробираться чащей, Николай предложил идти вдоль вражеских коммуникаций, держась от них на таком расстояния, чтобы не быть замеченными. Это было выгодно еще и потому, что следы, случайно обнаруженные поблизости от дороги, не обратили бы на себя особого внимания. На ночлег, чтобы можно было жечь костер, друзья уходили от дороги в сторону километра на три, на четыре и располагались где-нибудь в овраге или забирались в густые заросли.

Теперь им приходилось все время быть настороже. Ложась спать, они оставляли дежурного. Дежурный поддерживал огонь, следил за тем, чтобы костер не горел слишком ярко, заставлял спящих поворачиваться с боку на бок, оберегал от искр их одежду. Вахту несли по очереди по два часа.

Муся полюбила это время. Где-то далеко всю ночь выли машины. Их белесые огни иногда отсвечивали на низко висевших облаках, выхватывали из тьмы вершины высоких сосен. Следя издали за холодным мерцанием этих огней, Муся живо представляла себе, как, сжимая в руках холодную сталь, со страхом вглядываясь в лесную темь, трясутся в кабинах чужие солдаты, как в морозную ночь прыгают у костров часовые, выставленные с пулеметами на дорожных перекрестках. Девушка слушала отдаленное завыванье чужих моторов и думала о своем великом народе, который, единственный в мире, сумел дать отпор страшному фашистскому нашествию и теперь в гигантской битве перемалывает вот эти гонимые на восток потоки солдат, боевых машин, боеприпасов.

Сидя у костра, Муся не чувствовала себя одинокой, затерянной в бесконечных лесных чащах, как это бывало на первом этапе пути. Нет, теперь, когда они каждый день могли видеть бесконечные процессии разбитой техники эти вещественные результаты единоборства советских войск со всеми силами фашизма, в ней крепло радостное ощущение, что и она как-то участвует в этой богатырской борьбе.

Девушка подбрасывает хворост в костер, крепче подвязывает устроенный из плащ-палатки экран, загораживающий пламя, чтобы его не было видно с дороги, и отражающий тепло на спящих, поправляет под головой Николая мешок, потом задумывается, и во тьме леса вдруг возникает едва слышная мелодия.

поет под отдаленный вой вражеских машин партизанка в закопченном ватнике, в ветхой старушечьей шали и прожженных штанах. Нежная ария из оперы «Добрыня Никитич» чуть слышно звучит в озябшем темном лесу. Вершины сосен аккомпанируют ей своим задумчивым шумом.

Часы дежурств, когда, оставшись один на один с темной морозной ночью, можно без конца думать о том, как будет житься после победы, об учебе вокальному искусству, о своих отношениях с Николаем, о многих других приятных вещах, которые днем не приходили в голову, — эти часы так нравились Мусе, что она не на шутку сердилась, когда друзья, чтобы дать ей выспаться, умышленно затягивали свои вахты.

Странные отношения установились у девушки с Николаем с той ночи на острове, когда он читал ей стихи про березу. Днем на марше или на отдыхе Муся не делала никакого различия между ним и Толей. Она обижалась, когда он пытался выполнять за нее какую-нибудь работу или взваливал себе на спину и ее мешок. Ночью же, когда партизан засыпал, девушка проникалась к нему большой нежностью. Она могла часами смотреть на его лицо, на его пухлые губы, в которых было еще так много детского, на белокурый пушок, курчавившийся на щеках и на верхней губе. Она прикрывала спящего своей старушечьей шалью. Когда свет костра беспокоил его и он начинал морщиться во сне, она садилась так, чтобы загородить его лицо, и могла подолгу сидеть неподвижно в неудобной позе. Но стоило Николаю проснуться, все это как-то само собой глубоко пряталось. Перед партизаном был боевой товарищ, и даже самые робкие попытки Николая напомнить о последней ночи на озере этот товарищ безжалостно отражал насмешкой, колючим, едким словцом.

Николай все это понимал по-своему. Сказанное там, на острове, казалось ему теперь капризом своенравной девушки. Да и что особенного она тогда ему сказала? Какую-то глупую примету о пришитом сердце — больше ничего! И, конечно, она права. За что, скажите, пожалуйста, его любить? Ну что он собой представляет?… Насмешничает, язвит — ну и пусть, она права, так ему и надо, поделом. Не влюбляйся в такую девушку!