— И я согласен, — добавляю. — И в самом деле нужно что-то со шкурками делать. Много их собралось.

Щур пошел в местечко поговорить с Петруком, рассказать, что мы тоже в Вильню собрались. Вернулся вечером с двумя здоровенными новыми саквояжами. Запаковали мы в них шкурки и принялись приводить в порядок одежду, чтоб поприличнее выглядеть.

— Петрук тоже едет ночным поездом? — спрашиваю Щура.

— Так.

— Знает о том, что и мы едем?

— Знает. Один он едет. Мы с ним встретимся в поезде, по дороге.

Вечером попрощались с Гелей и ее мамой, оставили им много денег. Не хотели брать, говорили, что слишком много. Но Щур сказал: это их процент от нашей работы. Обещали мы вернуться через неделю. Когда завечерело, пошли с саквояжами к местечку.

Окольными тропками, через луга и огороды, пошли к дороге, выводящей на станцию.

Задержались на краю местечка, невдалеке от улицы Виленской.

— Кого ждем? — спрашиваю Щура.

— Фурмана.

— А как он нас найдет?

— Да он найдет. Договорились мы. Это ж Янкель Парх.

— А, другое дело!

Через несколько минут послышался грохот колес возка, подъезжающего по Виленской улице. Послышался голос фурмана:

— Но-о! Детки, но-о-о!

Щур зажег фонарь и описал лучом света два круга в воздухе. Возок остановился. Залезли мы на широкий, крепкий, слаженный для езды по трудным дорогам возок. Янкель Парх каким-то чудом меня узнает. Может, видит в темноте по-кошачьему? Я-то вовсе при нем голос не подавал.

— Мое почтение Владу!

— Добрый вечер, Янкель!

Возок трогается, движется в густой сумрак. Не едем мы по обычной, удобной дороге до Олехнович, тянущейся вдоль границы, от Ракова до Кучкунов и Дубровы. Едем мы через Бузуны и Волковщизну. Скверная это дорога. Все время кажется — вот-вот перевернемся. Возок кидает из стороны в сторону, подбрасывает, а кони мчатся вдаль по полям, лугам и лесам, минуют хутора и деревни.

— Но-о, детки! Но-о!

Вспомнилась мне езда с Сашкой и Живицей — и тоска стиснула сердце.

Минуем Дубровы и, обгоняя проезжих, едем уже по обычной дороге. На площади перед станцией Янкель останавливается. Щур с Грабарем остаются на возу, я иду за билетами. Хотел купить во второй класс, но Щур сказал, что одеты мы неподходяще для второго класса, подозрения вызовем. Захожу во дворик станции. Становлюсь в очередь к кассе, покупаю три билета. Потом возвращаюсь на площадь перед станцией. Возок стоит у въезда на нее. Коллеги стоят у возка, пьют водку и угощают фурмана.

— Скоро поезд? — спрашивает Щур.

— Через четверть часа.

— Ну так пойдем!

Щур щедро расплачивается с фурманом. Добавляет от себя двадцать долларов.

— Это на счастье!

— Дай Бог счастья! — отвечает фурман.

Берем саквояжи и обходим станцию. Не хотим идти через зал ожидания, где полиция и можно встретить знакомых из местечка. С другой стороны поезда входим в один из вагонов третьего класса. Занимаем свободное отделение.

Поезд трогается. Щур идет искать Петрука. Вскоре вместе с ним возвращается к нам. Здороваюсь с коллегой. Помогаю ему уложить чемодан на полку. Разговариваем о многом. Время летит незаметно. Щур с Грабарем уже легли спать, а мы все разговариваем. Петрук хочет отдать мне деньги, взятые на сохранение, но вместо того я уговариваю его взять еще две тысячи девятьсот долларов, так что всего становится четыре тысячи. Петрук неохотно соглашается взять.

В Вильно приезжаем утром. Щур говорит: останавливаться лучше в разных отелях, чтобы не привлекать внимания полицейских осведомителей. Петрук дал мне адрес своей матери — она жила на Зверинце — и просил зайти в гости вечером.

Щур остановился во второсортном отеле у вокзала. Я — в гостинице на улице Великой. А Грабарь величественным жестом подозвал извозчика.

— В отель!

— Какой?

— Первая категория!

— Есть Бристоль, Купеческий, Палас…

— В самый лучший!

Большой город сперва произвел на меня сильное впечатление. Попросту ошеломил. Сбивало меня с толку движение на улицах. Оглушал шум. Два года волчьей жизни не прошли бесследно. Множество ночей без сна, постоянное вглядывание в темноту, хождение под пулями, вошедшая в привычку осторожность — я сделался другим человеком, даже и физически изменился.

Давно уже не видел себя в большом зеркале. Когда теперь, одетый с ног до головы во все новое, посмотрел — надолго задумался. Увидел я чужого человека. В особенности удивили лицо и глаза — холодные, бледные, а в них — странная глубина, которой раньше не виделось. С того времени я не люблю смотреть людям в глаза и стараюсь, чтобы взгляд мой был спокойный, приятный. А тогда долго всматривался в свои глаза, все старался понять: в чем дело, что это? Но понять не мог. Было там что-то от ночной темноты, от блеска стали, от вспышек винтовочных выстрелов, от постоянно стиснутых зубов, от всегдашнего ожидания удара и готовности его отразить. Отражались в них вечная ночь и граница.

Удивляли меня здешние люди: такие несуразно нервные, неуклюжие, рассеянные. Делают множество лишних движений, из-за мелочей начинают нервничать, злиться, кричать. Очень жадные, трусливые. Всегда и везде старались меня обмануть — на жалкие копейки. Я позволял — и смеялся про себя.

Гулял день и ночь. Едва хватало мне времени, чтобы выспаться. Развлекаться значило есть и пить по разным ресторанам, ходить в кино и театры, покупать продажных женщин. Дешевый этот товар, и посредников полно! Предлагали мне встречу с разными кокотками, с девчатами, девочками, чуть ли не с детьми. Женщин, как кобыл, сдают в наем: на час, на раз. Несколько раз делали такие предложения, что отказывался с отвращением. Крутятся возле меня разные типы, унюхавшие деньги. Теперь я узнаю город с другой, раньше вовсе мне не знакомой стороны. И вижу: люди в нем живут страшно, куда хуже, чем на пограничье! Тут же все время, на каждом шагу, неумолимая безжалостная драка. Тут нет места слабому и неспособному.

Вчера ночью, в первом часу, вернулся в гостиницу. Вместе со Щуром и Грабарем гуляли в тайном дорогом лупанаре. Обрыдло мне все: и пьяные, расхристанные, бесстыдные женщины, и душные комнаты, и вонь спиртного. Вышел на минуту во двор. Ночь была хорошая. Звезды сверкали так красиво… точно как на пограничье. Только не хватало лесного шума. Но рядом со мной были не поля, не деревья, но мрачные, понурые, холодные, каменные дома, и жили в них мрачные, холодные, понурые люди.

Вернулся в дом. Попрощался с коллегами и женщинами.

— Чего так рано?

— Только забава и началась!

— Останься, котик!

— И горла не промочишь?

Вижу пьяные, мутные глаза коллег, их бессмысленные улыбки. Вижу потные толстые лица женщин. Пудра стекает с потом.

— Голова болит! — объявляю им и ухожу.

Бреду медленно по городу. Улицы пустые. Пешеходов мало. На перекрестках маячат темные силуэты полициантов.

— Тоже граница, — думаю, — и погранцы свои. И тут пограничные полосы, колючая проволока, заставы, засады. Только тут контрабанда по закону делается. Везде тут кроются под разными личинами и масками хамство, обман, подлость, болезни, садизм, тщеславие. Все тут — контрабандисты. По-встан-цы!

Медленно иду по улицам. Одет я с иголочки, полицианты не обращают на меня внимания. Рядом с гостиницей, где остановился, из боковой улочки выходит дивчина. Одета плохо. С минуту смотрит на меня, потом улыбается завлекательно и предлагает:

— Может, пойдем?

Вижу молодое лицо и будто приклеенную, ненастоящую улыбку.

— Почему так поздно на улице? — спрашиваю.

— Не заработала. А время плохое. Первый час.

— Пошли!

Провожу ее в свою комнату в гостинице.

— Есть хочешь?

— Так.

Приказываю заспанному кельнеру принести графинчик водки, пиво и холодные закуски. Дивчина ест жадно, мне это нравится — и вправду голодная. Выпиваю стакан водки. Когда дивчина перестает есть, говорю ей ложиться на кровать, к стене поближе. Двери замыкаю на ключ и прячу его так, чтобы она не заметила. Бумажник, с частью денег, кладу в ящик ночного столика. А большая часть денег у меня спрятана в тайном кармане куртки.