— Ну, чего тебе?

— Как тебя звать?

— А зачем тебе? — посмотрела, недоумевая. — Только из-за этого меня и разбудил?

— Да так. Знать хочу.

Рассмеялась.

— Леня.

— Леня? Значит, Леония? Так?

— Так. Понравилось имя?

— Очень! — отвечаю искренне.

Рассмеялась снова. А потом обняла меня жарче и крепче обычного.

С того времени, как только оставались одни, я называл ее только по имени. А когда смотрел на Большую Медведицу и на седьмую ее звезду, всегда вспоминал Леню — и тосковал по ней.

С той ночи в наших отношениях стало больше тепла и привязанности.

12

Кончился золотой сезон. Уже дважды падал снег, но быстро таял. Со дня на день мог лечь, устроить «белую дорожку» со всеми следами напоказ. Работу нашу это сильно затрудняло.

Хлопцы выбивались из сил, стараясь заработать побольше в остаток осени. И под конец сезона пошла полоса неудач. Началось с того, что Гвоздь положил всю свою группу. Засыпались на мелине в Советах, недалеко от границы. Выследил их Макаров. Сам я его никогда не видел, но много от хлопцев слышал.

Он был когда-то контрабандистом и ходил со своими хлопцами. Потом снюхался с чекистами и начал сдавать группу за группой. Хорошо знал, как мы работаем, тропы знал и схроны и потому наделал много вреда. Умел и сам выслеживать. Постоянно крутился по пограничью, устраивал засады.

Хлопцы рассказали, как он выглядит: высокий крепкий мужчина лет сорока, с короткой рыжей бородой и большим ножевым шрамом на левой щеке.

Известие о провале группы Гвоздя, состоявшей из четырнадцати человек, принес Бронек Кельб, единственный спасшийся. Ночью захотелось ему по нужде выйти во двор, и вдруг послышались шорохи, шепот. Не зная еще, в чем дело, отошел на всякий случай от ворот да спрятался под соломорезку, стоявшую справа от входа. Когда чекисты кинулись в сарай и принялись вытягивать сонных хлопцев из сена, сидел там, дрожа от страха, укрытый тенью. А когда чекисты вместе с арестованными вышли из сарая, выполз наружу через щель под воротами, заложенную длинной доской. До самого утра чуть не бежал назад, в Польшу, чтоб рассказать о провале. Раковские жиды (купец, давший товар, и родичи Юдки Балеруна, попавшего вместе с товаром) немедленно послали в Минск Шломо Жеребца, имевшего там много влиятельных знакомых. Через них он должен был выкупить, если удастся, Юдку и, по возможности, всю группу. С темнотой Шломо вместе с братом Гвоздя, Михалом Горбатым, и пятью тысячами долларов в халяве сапога отправились через границу.

За первым несчастьем не замедлило второе. Следующей же ночью на границе неподалеку от Вольмы польские погранцы погнали кота группе Кузьмы Стердоня из Душкова. Двое попались на польской стороне, один — в Советах. Уцелело четверо. Потом попалась Гелька Пудель из Белькиной группы. Потерялась в лесу у Затычина, на советской стороне, и не вернулась. А через несколько дней дошла и вовсе жуткая новость: за пять километров от границы, у Лесы, близ Горани нашли в болоте пять трупов. Была то группа из Кучкунов. Чекисты расследовали это дело, арестовали шесть хлопцев из Красного, Ляхов и Барсуков. Хлопцы те промышляли охотой на контрабандистов и утречком подловили кучкуновскую группу. Товар и деньги забрали, а самих на болото отвели. Постреляли из нагана, тела в топь втоптали, прикрыли поверху сучьями. Не хотели, видать, огласки, а мертвые никому не расскажут.

И нас не миновала беда. Шли мы вдесятером за границу с товаром. А на границе нас пугнули. Мы — наутек. Позади выстрелы грохочут, и мы в кромешной темноте, дорогу нюхом вынюхиваем, только по звукам шагов и пытаемся различить, куда идем. Уже в километре от границы, а выстрелы все грохочут. Хорошую на нас засаду сладили. Вдруг услышал — вскрикнул кто-то. И споткнулся о сидящего на земле человека. Перескочил через него, и слышу:

— Хлопцы! Подстрелили меня!

Я остановился, зову своих:

— Хлопцы, стойте! За нами уже не гонятся!

Все стали. Подошли к раненому. То был Элегант. Пуля прошила ему щиколку левой ноги. Дальше идти уже не мог. Немного посовещавшись, решили возвращаться, посменно неся раненого, по двое. Тут отозвался Мамут:

— Я сам его до Ракова отнесу. Справлюсь. А вы дальше валите.

Снова начали мы совещаться. Порешили, что Мамут со Щуром вернутся в Раков с Элегантом, а мы отправимся дальше. Разодрали рубашку, перевязали Элеганта, и Мамут взял его на закорки. Щур первый пошел, разведывать дорогу. Носки оставили нам. Лорд хотел взять вторую, но ему, проводнику, с двумя было бы слишком тяжело. В конце концов, по две носки взяли Болек Комета, Ванька Большевик и я.

Тогда добрались до мелины нормально. А по дороге назад снова нас обстреляли. Но не попали. Мамут же со Щуром без всяких проблем протащили через границу раненого Элеганта и отнесли домой.

Когда, отправив Элеганта, пошли дальше, я под двойным грузом брел, выбиваясь из сил, стараясь только не потерять из виду серое пятно носки на плечах Лорда. Начало казаться вдруг: это могильный камень и должны быть на нем имя с фамилией, год рождения и год смерти. Воображение нарисовало и крест на этой плите, и памятную надпись. Думаю: «Ну, точно ходим с плитой гробовой на плечах. А я сейчас целых две тащу».

Да, трудная и опасная доля контрабандиста! Но бросать ее не хочу. Тянет меня, будто к кокаину. Тайна тянет, ночная дорога. Хочется щекотки в нервах, игры со смертью. Люблю я возвращаться с далеких трудных вылазок. А потом — водка, песни, гармонь, веселые лица хлопцев и девчат. Те любят нас не за наши деньги, а за смелость, веселье, за бесшабашную гульбу и презрение к деньгам. Книжки — не для нас. Политика — тоже. Газет не видел уже несколько месяцев. И все наши мысли только об одном: граница, граница, граница. А с нею еще немного, в зависимости от вкуса и темперамента: водка, музыка, карты, бабы.

Подумалось мне тоже: за те две недели, когда посыпались на нас несчастья, ни разу Большая Медведица не выглянула. Ночное небо застлали тучи.

Вернувшись, пошел к Мамуту. Узнать хотел, как им удалось Элеганта через границу перетащить. Когда зашел в бедную его хату, увидел странную картину. Мамут, тяжелый, медведеватый, стоял посреди комнаты на четвереньках, на плечах его сидел пятилетний мальчуган и погонял «коня» хворостиною. Другой мальчуган, чуть постарше, подгонял папочку сзади. Крохотная же девчонка, сидя на перевернутых ночевках, глядела на эту забаву и смеялась. А Мамут, неуклюже изображая коня, поскакал галопом по избе, заржал… Эх, Мамут! Добрейший, мягчайший он был человек из всех, кого я знал. Всякий мог его обмануть, использовать, обидеть. Лицо его пугало лишь на первый взгляд. И в то же время, стань он перед судом, газеты наверняка писали бы про «угрюмый взгляд бродяги-изверга», о «каменном лице, лишенном человечности, исполненном грубости и жестокости», о «зверских инстинктах дегенерата». Писали бы такое про беднягу, безобидного, как младенец!

Когда я зашел, Мамутова жена, маленькая, сухонькая женщина, воскликнула горестно, показывая на Мамута:

— Совсем он ума лишился, совсем! Всегда так. Разума ни на грош! Бей его, лупи — никакого толку! Не может без дурости.

А конь-Мамут стоял посреди избы — огромный, тяжкий, неуклюжий, кругом виноватый. На губах — жалкая улыбка. Глазами просил жену, чтобы не ругала, не унижала его при госте. Я и не знал, что у Мамута столько потомства — еще и младенец лежал в люльке.

Когда вернулся домой, узнал: Юзек Трофида прислал письмо. Писал, присудили ему шесть месяцев ареста, сидит он в тюрьме, в Новогрудке.

Беспокоила меня очень сестра Юзека, Геля. Грустная ходила, задумчивая. Много раз видел: глаза красные, заплаканные. Видел и то, что частенько вечером уходила из дому. Однажды проследил я, куда она ходит. Лучше бы того не делал! Увидел я, как Геля в сумерках встретилась на мосту с Алинчуком и пошла вместе с ним за местечко. Если б Юзек был дома, я б его попросил предостеречь сестру, рассказать, что Альфред ко многим местным девчатам подъезжал и к Феле. А самому как сказать? Она б не поняла. Подумала бы: завидую. Вернулась тогда Геля поутру, бледная, измученная. На лице — следы слез. А я ничего сказать не мог.