Ему оставалось встретиться с финансистами Пезанте.

Безошибочно определив, как и когда с ними говорить — а ему только что это удалось по отношению к их непримиримым врагам — он точно так же продиктует им свои условия. Он выставил себя на аукцион. И поскольку он был убежден, что жизнь есть не что иное, как борьба жадного с более жадным, его весьма забавляла мысль, что участниками этого аукциона оказываются полностью противоположные друг другу персонажи, и он не знает, в чьи руки попадет — государства или тех, кто хочет его разрушить. И еще он был убежден вот в чем: для чрева, которое его породило, наступил момент решающей битвы: желудок, которому он скармливал любую съедобную материю, должен был наконец мощно отрыгнуть, и все должно было кончиться, в первую очередь, вымысел; а изгоняющим дьявола мог быть только тот, для кого нет ничего серьезного, кто допускает все и для кого лишь скука смертельна.

Братья Маньяни жили и работали, ни на секунду не позволяя себе отвлечься или расслабиться. Они отдавали приказания Котам, с глубоким внутренним удовлетворением составляли списки мужчин и женщин, от которых следовало потребовать денег, и разрабатывали способы наказания тех, кто отказывался платить. Тело Кота, нарушившего приказ, могло всплыть на поверхность где-нибудь в районе Валле дель Мораро. Вся земля от Дельты до Казальмаджоре была у них в руках, так что Нерео в той речи, которую он назвал пробной, ночью, в Буза ди Бастименто, ничего не преувеличил; они были бесспорными лидерами Лиджеры: проституция, воровство, укрывательство, контрабанда. Все на грани с убийством, но грань эту они никогда не переступали.

Они мечтали возглавить Пезанте, взять на себя организацию преступлений, среди которых были и государственные, и прибрать к рукам столицу, в значительной степени контролировавшую сельское хозяйство и речное судоходство. Однако вот уже лет пять финансисты Пезанте — в их числе были находящиеся вне всяких подозрений аграрии и промышленники — хотя и выслушивали их мнение, особенно высоко оценивая новаторские идеи Нерео, не давали ни малейшего намека на возможность соглашения.

— Вы прекрасно делаете свою работу, — заявляли они, сразу же замыкаясь в себе. — Дела сейчас идут прекрасно, все неприятности позади. Почему же вы рветесь покомандовать где-то еще, ломаете налаженный порядок? Кем прикажете вас заменить?

С презрением, которое улавливал только Нерео, а тщеславные Обердан и Витторио принимали за похвалу, они в заключение говорили:

— Для того, чем вы занимаетесь, лучше вас никого не найти.

Думали же они совсем другое. И стоило братьям, с которыми они только что договорились насчет лучших девушек из их colombare уйти, раздавались ехидные смешки:

— Деревенщина и есть деревенщина. Кто в грязи родился, там и останется.

Нерео казалось, что он кожей чувствует и слышит эти насмешки; и вот однажды в сентябре, в воскресенье, они прозвучали у него в мозгу отчетливее, чем когда-либо, словно произносили их не за толстыми стенами герцогского дворца в Ревере, где они под видом обычных посетителей собрались во внутреннем дворике. Поэтому он попросил братьев подождать, пересек в обратном направлении небольшую площадь и оказался в украшенном колоннами портике, с той быстротой, которая отличала его и делала похожим на хищного зверя. По его улыбке все собравшиеся поняли, что притворяться дальше бесполезно.

— Как настоящая деревенщина, — сказал он, — я хотел бы вас угостить павлином а-ля Мантенья. Я знаю место, где его прекрасно готовят.

Они не решились ответить, зная, что попадут в ловушку, что бы ни сказали. Тогда Маньяни ответил себе сам:

— Дело в том, дорогие друзья и коллеги, что нам надо выяснить одно недоразумение. Не может быть и речи о том, чтобы такие слова, как «ничтожества», «недоумки», относились к нам, Маньяни.

— А к кому, если не к вам?!

— К вам. Вы страшно рискуете. Опасность для вас кроется именно в том, что вы считаете гарантией безопасности: в ощущении себя людьми вне всяких подозрений, почтенными и уважаемыми. Это вас и погубит.

Возразить ему решился некий Негри, контролирующий скотобойни в Меларе:

— Ты ошибаешься и рассуждаешь, как баба. Такими разговорами ты можешь произвести впечатление на твоих Котов, но суть от этого не изменится: это — слова засранца.

— Может быть, — парировал Нерео. — Но я все равно правильно во всем разобрался.

— Ты разбираешься только в том, что ниже пояса — в моче, сперме и дерьме. Твоя беда в том, что вместо мозгов у тебя яйца.

— Ты прав, Негри. — Он улыбнулся. — Но не забывай, что именно по тому, что ниже пояса, можно судить, сколько нам остается жить. Вот у тебя, например, мочевой пузырь пока работает, ты еще способен кончить, но по твоему дерьму видно, что ты стареешь, так что, вместо того чтобы мечтать о каких-то вершинах, посмотри на себя, если можешь это сделать без отвращения, и увидишь, что до могилы тебе остался только шаг, и поймешь, почему и как все получилось.

— Что ты несешь! — закричали все. — Крыс надо душить в норах.

— И вы, дорогие друзья и коллеги, если хотите увидеть время, как прорицательница видит его в своем хрустальном шаре, посмотрите вниз, на землю, ибо она хранит человеческую историю.

Нерео не переставал улыбаться и, сунув руку в карман, чем-то позвякивал, возможно, ножом. Он не стал возражать, когда они решили отойти в сторонку и обсудить все между собой, а они подумали, что, если у него в кармане нож, это не страшно, потому что у них были револьверы. Когда они снова к нему подошли, решение было принято: никаких аргументов у него не осталось, и пора кончать это дело — сбросить его в колодец пятнадцатого века — и все.

— А что ты видишь в своем волшебном шаре? — спросил Лино Паризи, в чьих руках были все сыроварни.

— Сейчас объясню. Людям стыдно: за себя и за тех, кто ими командует. Даже если они этого не хотят или не могут показать. Они хотят сбросить груз совершенных ошибок, которых можно было избежать, груз пособничества в том, чего они даже не понимали. Точно так же ты, Негри, пытаешься отмыться, но запах свиней въелся в тебя навсегда. Что же из этого следует? То, что люди соглашаются, чтобы человеческими экскрементами занимались те, кто сами известны как экскременты, и соглашаясь на это, как, например, братья Маньяни, открыто об этом говорят. Что же касается вас…

— Что же касается нас? — повторил, словно эхо, Паризи.

— Они придут в ярость, когда обнаружат, что отдали вам свое доверие, дружбу, деньги, а вы занимались тем, что планировали разные преступления. Они обнаружат, что пригрели у себя на груди змею, и вполне смогут размозжить ей голову, поскольку ни войска, ни полиция вас защищать не будут. Они заставят вас заплатить и за других змей, неприкасаемых, во имя режима; в первую очередь, запомните мои слова, они заставят вас заплатить за их грехи. Им понадобится ваша шкура, потому что… — он сделал паузу и постарался, чтобы его слова прозвучали еще более убедительно, — они во многом похожи на вас. А то, что каждый любит себе подобных, — неправда. Правда другое: убивая себе подобного, люди думают, что успокаивают свою совесть.

Они зааплодировали с вызовом, впрочем, достаточно осторожным.

— Говоришь ты хорошо, Маньяни. Придется тебя пригласить, когда у наших детей будет праздник первого причастия.

— И я приду, — твердо заявил Маньяни, — чтобы еще раз сказать, что прошу то, что заслуживаю.

— То есть?

— Отдайте Маньяни руководство Пезанте. Мы все сделаем. А у вас руки останутся чистыми, и вы сможете жить без всякой опаски.

— Дело в том, — возразил Паризи, — что иногда вместо проповедника требуется убийца. А ты не сможешь убить даже крольчиху.

Нерео подошел и обнял его.

— Это правда. Крольчиху не смогу. Потому что люблю животных. — Он бросил на всех остальных взгляд, в котором они отчетливо прочли свое ближайшее будущее, и сказал: — Пока вы решаете, пусть все остается, как есть. Главное, чтобы вы не забыли о нашем существовании.