Казначеи с трудом поспевали за ним.
А Мори продолжал про себя: называть Толстожопым меня, обладателя права подписи и печати; меня, кто не взвинчивает тарифы; меня, кто благосклонно пересматривает правила санитарного контроля и обязательных осмотров; меня, кто дает вам возможность жить, как уважаемым гражданам, а не так, как в парижских борделях; меня, кто во имя вас ведет сражение с марсельцами и провансальцами; меня, кто в рождественскую ночь угощает вас шампанским?! Так в чем же моя вина? В том, что я глаз не смыкаю?
— Небесная Серенада!..
Никогда больше я не буду защищать вас от преступности, которая усеивает нашу плодородную землю вашими трупами.
— Небесная Серенада!..
Я вас заставлю носить холщовые панталоны; будете пользоваться щетками с гвоздями, сидеть за решеткой в железных ошейниках. Это будет трагедия, и потомки никогда не забудут ночь Мори в пансионе «Конь!»
— Небесная Серенада!..
— И тогда сборщик Итало Мори выхватывал табельное оружие и стрелял в воздух.
В ту январскую ночь ничего подобного не произошло.
Он обследовал один этаж за другим, но единственным движением было движение луны, прекрасно видной через одно из окон и освещавшей здание, в котором почему-то не горела ни одна лампа. Он начал подниматься, и в конце пролета топнул ногой, чтобы спровоцировать возможные реакции: тишина осталась абсолютной, никто даже не хихикнул. Он подумал: неужто поняли? Честно говоря, у него возникло подозрение, что подобное молчание было выражением презрения к нему, но он тут же отбросил эту мысль.
И снова, исключительно с целью провокации, крикнул:
— Хватит! Мое терпение на исходе!
Никто не ответил.
— Дешевые лакеи, боящиеся порки! Я и к вам обращаюсь, засранцы! Вы меня слушаете?
Правосудие требует, сказал он себе, и правосудие получает. Тем временем в зеркале инфанты он обнаружил самого себя и казначеев за спиной, и понял, что пальто с меховыми воротниками, точно такие же, как у него, придают им устрашающий вид, словно стаду буйволов на лугу. Быть вместе и быть похожими, признал он, защищает и возвышает, наша судьба уж во всяком случае не одиночество. Свет луны стер с его лица краски, и он обрадовался этому, хотя вовсе не боялся красноватых пятен и отказывался верить, когда ему ставили диагноз, что они являются признаком болезни. Глупости: это свидетельство полнокровной молодости, которая не меркнет.
Он достиг вершины. Пальто и костюмы были сшиты по последней моде, пистолет надежно размещался во внутреннем кармане, ему было всего сорок, и он мог с гордостью сказать, что еще лет двадцать он не собирается отказываться от женского общества; он даже позавидовал той, кто вскоре получит возможность осыпать его поцелуями.
Они вздрогнули от внезапно загремевшей музыки, но радио тут же умолкло.
Тогда он расставил ноги и со смехом расстегнул брюки.
— Так мы сэкономим время! — воскликнул он.
Казначеи тоже стали расстегиваться, и он вдруг вспомнил, что любое удовольствие заканчивалось для него необъяснимой грустью, ощущением, похожим на угрызения совести, которое обретает форму во сне; однако он приказал себе: это неправда. Они вошли в последний коридор, и сладковатое благоухание, в которое они сразу же окунулись, смешалось с запахом сгоревшего воска и увядших цветов; ему показалось, что за неплотно закрытой дверью он видит мертвую девушку: она лежала на кровати, и ноги ее были связаны какой-то лентой.
Он уверил себя в том, что ошибся.
— Никто не может умереть, — заявил он, — в наших пансионах.
Стол, уже накрытый и уставленный канделябрами, которые оставалось только зажечь, ждал их в отдельном зале; но сначала Мори ударом ноги распахнул дверь в комнату Дзелии и приказал:
— Быстро по номерам!
Казначеи мгновенно исчезли.
Он заказал ее лучшему портному Болоньи, снабдив того подробнейшим описанием, какой он желает ее видеть. Она напоминала форму воздушных бригад, с металлическими пуговицами, на которых был изображен распростерший крылья орел; она могла бы принадлежать одному из тех полковников, которые смотрят человеку в глаза, не говоря ни слова, словно пытаясь разглядеть в нем какого-нибудь своего старого подчиненного, убежденные в том, что мир населен исключительно подчиненными. Гениальная мысль, автор которой был ему неизвестен. Когда Дзелия сняла ее с него, он заметил:
— Это самая оригинальная куртка, до которой ты когда-либо дотрагивалась!
Было приятно позволить женщине раздеть себя: ничто не доставляло ему такого удовольствия, как эта церемония, которую он стремился продлить. Но что-то его раздражало, и, обведя взглядом комнату, он возмутился:
— Эти номера какие-то унылые, чувствуешь себя, как в морге. Как вы можете здесь, где нет ни малейшего признака жизненной силы, жить, заниматься любовью? Значит, убогость вашего сознания так сильна, что распространяется и на вещи?
Дзелия с криком отшатнулась: из кожаной сумки Мори извлек крольчиху, белую и жирную. Держа ее за шею, он, улыбаясь, поднял ее, а потом швырнул девушке. Дзелия не шелохнулась, и крольчиха тоже замерла на мгновение; Дзелия, прежде чем та выскользнула и заметалась по комнате, успела почувствовать, как бешено бьется ее сердце.
— Так что завтра ты ее съешь. Крольчиха ест крольчиху.
Он оттянул ей книзу кожу на щеках так, что обнажились глазные яблоки. Делая это, он подумал о священнослужителях на амвонах, о генералах на алтарях отечества. Глаза Дзелии, налившиеся кровью, утратили ясность и даже, казалось, цвет.
— Ничто не может быть смешнее женского испуга, — прокомментировал он. — В вашем испуге нет достоинства.
Он оттолкнул Дзелию к стене.
— Ваше женское безумие распространяется по нашим пансионам. И мы вынуждены констатировать, что эта язва с каждым днем становится все глубже, и мы не можем больше скрывать ее. Мы думаем о разных мерах, о законах. Но я уверен, что они не помогут. Безумие — ваш способ самовыражения, даже в тех случаях, когда вы притворяетесь перед нами по-матерински мудрыми. Вы знаете только различные фазы той тупой природы, которой подчинены, а ум, попавший во власть глупости природы, уже является умом безумца.
Он приказал:
— Открой рот! Безумие видно по зубам. Оно разъедает зубы, как и мысли.
Его успокоил вид самых прекрасных зубов, которые ему когда-либо встречались.
— Женщин, одурманенных своими ожиданиями, загипнотизированных своими мечтами, охваченных своими страхами, мы заставим исчезнуть из наших пансионов!
Он позволил ей вытащить булавку для галстука. Она была сделана в форме миниатюрного кинжала, которым пользовались турецкие султаны, и камень был настоящим. Он позволил себе мгновенье помечтать о странах, где было сделано украшение, и, рухнув на кровать, чтобы Дзелия могла снять с него сапоги, сказал себе: в один прекрасный день я стану Великим Ханом этих земель.
У него были белые ступни, как у старика. Он поднял одну из них и понял, что жизнь не закалила в нем ни храбрости, ни духа — ничего, кроме этих ступней, которые часто и охотно обращались в трусливое бегство, которые потерпели полное поражение в борьбе со слишком многими дорогами от одного пансиона к другому. Ступней, которые отреклись от друзей и следовали за власть имущими; но они могли позволить себе не бояться наказания, потому что, если даже и можно читать по руке, то кто же опустится так низко, чтобы исследовать проступки человека по его ногам, тем более, если они защищены сапогами, похожими на сапоги королевских карабинеров!
Он заставил Дзелию признать оригинальность покроя, нарядный вид всех предметов своего туалета. Про пряжку на ремне он рассказал, что на ней изображен Фудо, восточный бог гнева, обряды культа которого совершались ночью, в запертой комнате.
Он снял и часы.
Голый, на огромной постели — он сам настоял на этом, ибо в постели представителей рода Мори должны были помещаться, по крайней мере, три человека — он потребовал: