Но, впрочем, была еще одна причина, чрезвычайно отвратительная, которую я обнаружила несколько месяцев спустя. А вплоть до этого момента, как только я входила, Изи, не давая мне даже снять пальто, набрасывалась на меня: я хочу знать.

И я рассказывала.

Об Эрмесе Микелотти, который выступал как мировой судья в тяжбах о земельной собственности, хотя сам был крупным землевладельцем и имел возможность пригласить мэров всех окрестных селений в остерию, где собирались рыбаки и контрабандисты, чтобы как следует воздать тому, кто был ему не по душе. Он сажал его среди жуликов и проституток и говорил: согласитесь с моей точкой зрения, иначе я заплачу лодочникам и сборщикам песка и подниму их против вас, у меня столько денег, что хватит на целую войну, вам это известно, и я могу устроить бунт работников боен в Сколо Сенга, потому что Палата Труда у меня в кармане.

Никто не отваживался даже вздохнуть.

— Я — хозяин, который презирает всех, начиная с самого себя, — заканчивал он разговор, — и поэтому отличаюсь от других хозяев и сильнее их.

А на одной сельскохозяйственной выставке он публично назвал префекта Милана папским жополизом. Останавливаясь в каком-нибудь местечке, где его ненавидели, он в первую очередь спрашивал, где колокольня, и приказывал возвещать о своем прибытии колокольным звоном.

Отпор ему дал мэр, католик Каматта, который заявил: встреча с тобой — тяжкое испытание, не надоедай нам больше и запомни, что сейчас течение По весьма быстрое, так что ты вмиг доберешься до моря в обнимку с тополем. Несколько дней спустя в церкви Форначе Боскетто случился пожар, а на крестины одного из сыновей Каматты Эрмес Микелотти явился пьяный и швырнул перед алтарем ловушки для рыбы, что означало открытую войну как для Лиджера, так и для Пезанте, двух преступных семейств.

В церкви было полно народу, у некоторых женщин началась истерика, некоторые бросились бежать, а Эрмес вдогонку осыпал их оскорблениями: вы бежите, когда вам в лицо говорят правду, но отныне вы уподобитесь засохшей земле, и ничто не сможет превратить ваши экскременты в то, что вы называете расцветом жизненных сил.

Карабинеры не решались его арестовать. Но вскоре Эрмес упал на колени и на свой лад взмолился: о Боже святый, ты бесконечно добр, так преврати людские экскременты в людей, даруй им эту милость…

Говорили, что со времен войны в Ливии у него в голове сидит осколок, который давит на мозг; а раньше он был человеком спокойным и открытым. Но я думаю, что такое оправдание придумали власти, чтобы не потерять лицо, тем более, что все знали, что Эрмес всегда надевал намордники на своих поденщиц, когда они работали на его виноградниках и во фруктовых садах; ни одно яблоко, ни одна виноградинка не могла попасть в рот через кожаные ремни.

Иногда ему что-то ударяло в голову, и он зазывал к себе заезжих опереточных артистов, садился за пианино и виртуозно играл, объясняя: никто меня не учил, я сам до всего дошел. Но было отвратительно видеть, как он отправлялся шпионить в поля Кашине в шляпе с широченными полями и даже, по утверждениям некоторых, нацепив на лицо маску. Он разъяснял крестьянам: я проверяю, все ли на моих полях в порядке, не шатаются ли в округе разного рода злоумышленники, потому что было совершено несколько террористических актов; но мы прекрасно знали, что он подглядывал за влюбленными парочками, для которых специально открывал калитки своих владений, чтобы завлечь их на мягкую травку.

Совершенно необъяснимое поведение, если учесть, сколько он имел от Клементы Изи и многих других женщин, которые на этой бесстыдной земле были к его услугам. Однажды под жерновым камнем я обнаружила окровавленные панталоны. Только я могла отважиться на то, чтобы пойти в сарай для лодок, только я могла отважиться на то, чтобы что-то искать там, только я, с моей страстной любовью к водным растениям, от кувшинок до лилий, которых в сарае было полно, от водяных лилий до шиповника, словно кто-то развлекался, каждую ночь отправляя лодки в старые русла Бокка ди Ганда, известные своими чудесами.

Я рассказала Изи, и ей это открытие показалось необыкновенным. Постарайся принести мне эти брюки, приставала она, и я, лишь бы она успокоилась, вернулась в сарай Микелотти, но под жерновым камнем уже ничего не было. Ты просто дурочка, упрекнула она меня, когда же ты начнешь соображать? Дело в том, что именно в эти дни распространился слух, что одна женщина из Горго, жена десятника в Бачино Савиола, была убита на плотинах Стеллы, и что в этом замешан какой то bavél, любитель подглядывать за женщинами; тогда и вспомнили, что Эрмес Микелотти однажды уже попал в похожую историю, но дело удалось спустить на тормозах.

Но ни любовник, с которым была эта женщина, ни тем более муж, фамилия которого была Парадизи, не обратились с заявлением в полицию, и в качестве версии, позволяющей замять скандал, приняли следующую: жертва каталась на велосипеде, упала и руль распорол ей живот.

Словно этого было мало, Парадизи появлялся в Боргофорте и спокойно беседовал с Эрмесом и, может быть, как рогоносец, радовался, что его жену убили; глядя на эту парочку, которая пила кофе в остерии Гирардини, я говорила себе: это именно то, о чем говорят — глазам своим не верю. Поэтому, когда похоронная процессия двинулась по деревне, что было признано необходимым, ибо в противном случае всеобщие подозрения только усилились бы, я постаралась попасть в дом Микелотти. Помню, что он прохаживался перед закрытыми жалюзи и, как только провожающие двинулись за катафалком, закурил и сообщил мне следующее: у меня тоже была жена, которая умерла и которую провезли под этим окном в точно такой же день, как сегодня; жена, насчет которой я до сих пор не уверен, была она дзана или нет.

А Изи недоверчиво спросила:

— Он больше ничего не сделал и не сказал?

Я ответила, что Микелотти догадался о моих намерениях:

— Ты пришла выразить всеобщие подозрения, и мне следовало бы тебя наказать, но я тебя извиняю, потому что ты девушка, и я хочу поговорить с тобой о фините.

Финитой у нас называют гроб.

— А потом? — спросила Изи.

— А потом он заговорил так спокойно и искренне, что я поверила. Он объяснил, что смерть — это фарс, который впивается в жизнь, как блоха. И что раздавить ее ничего не стоит, но мы думаем, что это она нас давит.

Изи возмутилась:

— Никогда не слышала ничего глупее!

Но я продолжала:

— Эрмес утверждает, что ему удалось избежать множества смертей, понять смысл жизни и найти способ не подчиняться законам природы. О вас, синьора Изи, он сказал: это привидение я в один прекрасный день сумею успокоить, это будет очень веселая месть. Ибо я обладаю невинностью младенца, с этой невинностью я и совершаю свои преступления, если, конечно, то, что я их совершаю, — правда, и первым смеюсь над ними. Тогда как другие замышляют их так, словно уже лежат в фините с заколоченной крышкой.

— И это все? — перебила Изи.

— И еще он сказал: я — достоинство этой земли.

Испугавшись то ли угроз Эрмеса, то ли упоминания о смерти, она решила закончить разговор:

— Ты все воспринимаешь через свои мечтания. Ты скрываешь от меня правду.

Но я от нее ничего не скрывала. Начиная с того, как Микелотти зажигал огни на гумне и собирал певцов — вольнодумцев из Корте Булгарина, прося исполнить La cansòn da Galà: бесстыдную, но грустную песню, в которой рассказывалось о лодочнике из Бельвизо, который был не столько влюблен, сколько оплодотворен петухом любви. Таким образом, в нем, кроме священного огня петуха, была и нелепость курицы, символа живущей вдоль берегов молодежи, которая в то время не решалась взбунтоваться в Капи Бастоне.

От Буза ди Широкко до Боргофорте этот лодочник искал себе подругу, но не встретил никого, кто захотел бы его. И отчаялся он сверх всякой меры…

Поэтому он присоединился к некоему торговцу лошадьми и путешествовал по свету, как Марко Поло, под именем Фариока Озел, причем Фариока означало — колокол, а также — бард, певец, а Озел — то, что Эрмес Микелотти в конце песни провозглашал восьмым чудом света, находящимся у него в штанах, а иногда и демонстрировал под аплодисменты собравшихся.