Вечером мы с Метрусенко пили чай, и не только чай, но разговор складывался вяло: у меня не шла из памяти беседа с Сиваком, Федину голову туманили мысли о предстоящих экзаменах, и он все время норовил свести сюжет наших посиделок к обсуждению темы «Революционная лирика Блока и Маяковского». Повспоминали мы старых друзей, о Макарцеве поговорили и о Толике Мовтяненко, не замедлил Федя съехидничать по поводу мемуаров Серикова, обнародованных в «Ленинском знамени».

— Вот ведь какой человек, а! — возбужденно говорил он. — Муравленко лично его рекомендовал. Да Виктор Иванович и слыхом про него не слыхивал! Сериков! Ас бурения! Ну надо же!

Неизвестно, куда бы завел нас бессмысленный разговор о недостатках Серикова и достоинствах Метрусенко, если бы не вырос в дверях здоровенный балбес с нахальными глазами.

— Узнаешь? — спросил Метрусенко. И протянул любовно: — Колька-а...

Трудно было, конечно, предположить, что кроткое шестилетнее существо, любимым занятием которого было регулярно объявлять бойкот детскому саду и по этому случаю запираться в сортире, где, сидя на толчке, неутомимый пацан в течение нескольких часов проникновенно пел: «Грусть моя, ты покинь меня...» — вымахает в плечистого молодца, снисходительно поглядывающего на двух седых, безнадежно дряхлых старичков, которые притулились в полумраке кухни и, скрипя суставами, похлопывают друг друга по плечу: «А помнишь?..»

— Девятый класс заканчивает, — сообщил Метрусенко. — Заодно ходит на курсы автослесарей. — И добавил горделиво: — Технику любит — весь в меня! Понятно, я ему помогаю...

Как и все мы, подумал я, отцы, имеющие взрослых современных детей, Федор явно преувеличивал свое влияние на сына.

— Где? — требовательно спросил Колька.

— Что?

— Кожанка. Сегодня ж среда.

— А-а... — сказал Федор. — В шкафу возьми. И пояснил: — Он и на занятия в аэроклуб записался, хочет после школы учиться на военного летчика. Может, еще и космонавтом станет.

— Как Галка? — спросил я.

— Да я уже дважды дед, не говорил тебе разве! — восторженно закричал Федор. — Вышла замуж, родила двух девочек, но вообще-то оказалось, что детей у нее четверо.

— Как это?

— Понимаешь, у парня, за которого она вышла замуж, двое братишек маленьких, родителей нет, вот она всех обихаживает... Но вообще хорошо живут, хорошо. Недавно мы у них с «мамой Шурой» в гостях были...

Вот так-то, Галка, птица-Галка, гибкое пленительное создание. Ворожил я тебе, ворожил судьбу Надежды Павловой или Людмилы Семеняки, а ты уже нашла свою экологическую нишу. Но, быть может, именно это было предназначено и в этом твой главный талант? Может, зря рассусоливал я про то, что, мол, будь в городе то да это, жизнь твоя и многих других твоих сверстников сложилась бы иначе...

— Все-таки здорово, — мечтательно сказал Метрусенко, — что у нас аэроклуб открылся. Я ходил туда, спрашивал. Говорят, у парня способности. А если б не было аэроклуба, кто бы про его способности узнал? Вот так-то, Яклич. Меняется жизнь. К лучшему.

— Она-то меняется, — проворчала «мама Шура», появляясь на нашем «мужском плацдарме». — Ты вот только никак не меняешься, дуролом несчастный...

— А что мне теперь? На работу хожу через два дня на третий. Хоть рыбалкой подзаймусь. В бурении-то уже и позабыл, как щука выглядит. Или опять же карась...

— Ты мне зубы рыбалкой не заговаривай! Думаешь, я не знаю, что за работа у тебя сейчас?!

— Работа как работа. Спокойная. Всегда на свежем воздухе. Сдам за десятилетку экзамены — поеду в Ахтырку, сдавать за техникум...

Вот раздухарился Федя, подумал я. Десятилетка, техникум... А когда лет пять назад я поинтересовался, думает ли он хотя бы восьмой класс осилить, он ответил недоуменно: «Зачем? У Мовтяненко техникум, а все равно вира-майна я гоняю быстрее...»

— Сдам за техникум — поставят меня на должность районного инженера, — продолжал Метрусенко. — Форму уже выдали. Красивая форма — вишь, «мама Шура»?

— Инженер... Форма... — вздохнула жена Федора. — Эх, Федя, Федя, ну до чего же ты у меня простодырый! — И заплакала. — Ты бы человеку хоть карточки показал, пусть полюбуется, как вы там в форме красуетесь!

На плохоньких, поспешно сделанных фотографиях темнел изуродованный металл и строго проступали измученные работой лица. Да, подумал я, тепленькое местечко нашел себе Метрусенко, ничего не скажешь. Я как-то неполные сутки проработал на газовом выбросе в харасавэйскую свою авантюру и до сих пор помню об этом, а Федору — через два дня на третий...

— Вот на этой буровой, — подождав, пока «мама Шура» вышла из кухни, и понизив голос, сказал Метрусенко, — Абрамович погиб. Главный инженер УБР в Варь-Егане. Ты, кажется, знал его?

«...И все-таки, Петр Григорьевич, — сказал Абрамович, — мы здесь потому, что мы здесь можем...»

— Знал. У Петра Григорьевича Казачкова вместе с ним был. Писал об этом. А он даже прочитать не успел, что я про него написал. Хотя какая ерунда: прочитал — не прочитал... Человека не стало.

— Хорошего человека, да-а...

«И откуда этот «зилок» взялся? — горестно произнес Казачков. — А Валера, Валера-то, — с укором, как о живом человеке, добавил он, — не знал, что ли, что железо — это железо и есть, грудью грузовик не остановишь... — Достал из кармана большой клетчатый платок, помял его в руках, проговорил удивленно: — И все-таки остановил... Остановил... Валера...»

— Вот как это было, — сказал Метрусенко. — Дежурство, сидим на базе, готовность, конечно, номер один, однако все спокойно... И тут рация врубается: «На Варь-Еганской площади неуправляемый выброс!» Срочно в вертолет — по-боевому, со снаряжением, с приборами... Лету, сам знаешь, час без малого. Но ту буровую издалека видать — пластает вовсю! Рядом бетонка. Командир решил на бетонку садиться. Мы уже у дверей стоим, я через плечо бортмеханика в кабинку заглянул и вижу: прямо на нас, от поселка, по бетонке сумасшедший «зилок» прется! Садимся, прыгаем вниз, и тут я замечаю, что какие-то мужики Абрамовича под руки ведут. А у того лицо белое, кровь из ушей течет, но из рук вырывается, сам идти норовит. Здоровый мужик, ведь помнишь, да?.. Его в вертолет, чтоб сразу в Вартовск везти. И тут командир вспомнил, что один прибор мы забыли в салоне. Я в вертолет — а навстречу мне Абрамович идет, этот самый дурацкий прибор тащит. Ты куда, Валера, говорю, оставь эту муть, я сам. А он: я помогу, Федя. И еще: вы, говорит, поосторожнее там, инструмент еще не весь из скважины выбросило, осторожнее... Устроил я его, ватниками обложил — «восьмерка» на взлет, пошла на Вартовск, а мы в этот ад, на буровую... Потом, когда отдышались маленько, мужики начали рассказывать, как было... И выходило, что Абрамовича смерть в тот день трижды предупреждала. Газовые выбросы, ты же знаешь, как правило, ведут себя достаточно деликатно — не сразу в дом врываются и крушат что попадя, а сначала в дверь постучат, потом ее выломают, ну, а уж потом... В общем, попервоначалу газок в желобах забурлит, основание раскачивается, сифон до кронблока — а после: только держись. Подальше, я имею и виду, держись... А здесь как-то сразу оно рвануло. Трубы пошло бросать, все врассыпную, а Абрамович на вышку наладился — то ли превентор закрыть, то ли энергию вырубить. Еле-еле всей вахтой его оттащили. Это первый случай. Второй. Бегут они вприпрыжку от буровой, а Валера сзади — медленно тащится, даже оглядывается иногда. Оглядывается-оглядывается, да, видать, не замечает ничего, другим голова занята. Да-а, когда такой кошмар творится, не то что у главного инженера — у поваренка голова кругом пойдет. Вот тут-то начало из скважины породу кидать. И видят мужики — жуткая глыба летит, и прямо на Абрамовича! Кричат ему, кричат, но когда газ грохочет, разве услышишь хоть что? Шмяк — глыба прямо Валере под ноги. Ямина от нее!.. Я потом ходил смотреть — «уазик» войдет свободно. Абрамович вроде и шаг теперь прибавил, но все равно — далеко отстал, те уже в безопасной зоне и как бы кошмарный фильм смотрят. Там до чего уже дошло? Колонну кондуктора начало выпирать газом. Она в кронблок уперлась — дрожит, вихляется, но стоит. Потом еще поднаперло — хрясь: вся буровая в клочья, а кондуктор лезет и лезет в небо. Метров на сто пятьдесят труба поднялась — раскачивается, все сильнее, сильнее, и, разваливаясь на куски, начинает падать. Прямо на Абрамовича. Ну, тут он, говорят, прямо как акробат какой проявился. Рядом на сварных санях емкость стояла, он под нее — нырь! Труба по емкости — пополам, до саней добралась — согнула, ну, а Валеру не достала... Выполз он, добежал до ребят — вроде все, три раза смерть миновала... Услышали вертолет, вышли на дорогу. Видят: снижается вертолет, это мы снижаемся, на бетонку вертолет будет садиться. И тут со стороны поселка появляется «зилок»! Никто и сообразить ничего не успел, как Абрамович на дорогу выскочил: «Стой!!!» Грузовик ударил бампером в грудь, опрокинул Валеру со всего его роста на бетон — затылком — и только потом встал... Мужики водилу чуть не растерзали, а тот бормочет: «Тар-тар-ма-а-за-а-а» — бросили его и к Валере. А он уже сам поднялся, стоит, раскачивается... Через три часа нам позвонили по рации, сказали, что Валера умер во время операции. Потом один врач мне говорил, что он уже и тогда, когда в вертолет шел, когда со мной разговаривал, уже мертвый был... Да-а... Такой мужик...