— В оборону! — срывающимся, отчаянным голосом крикнул майор Языков, расходуя последние остатки своего мужества и подкрепляя слова выстрелом вверх. — Марш в оборону! Все! Живо!

Подбежавшие к мосту красноармейцы растерянно оглядывались то назад, где по всей пойме рассыпались люди и трескуче хлопали мины, то на майора, стоявшего между Хохолковым и Чертыхановым в самой беспощадной решительности, то на цепочку бойцов, приткнувшуюся к обрыву, на Суздальцева и Бурсака за пулеметом, угрожающе направленным на них, в лицо. Они не знали, что предпринять: кинуться ли на мост, и, отшвырнув майора с двумя бойцами, перемахнуть на тот берег или встать в цепь.

Коренастый, крепкий парень с широкими скулами и мрачным взглядом больших темных глаз переложил винтовку из левой руки в правую и, протолкавшись сквозь кучку бойцов, подступил к майору.

— Почему не пускаете? Вы идите туда, — резким жестом, не глядя, ткнул в сторону высот, — там фашиста не пускайте!

Мы с политруком Щукиным поспешили на помощь майору: толпа жаждущих перебраться на спасительный берег все увеличивалась. Я взглянул в темные, налитые тоской и страхом глаза коренастого бойца, на его широкие скулы, туго обтянутые коричневой, точно обожженной кожей, на белые от сухости и жажды губы в трещинах и подумал с жалостью и сочувствием: «Ох, повидал виды парень!..»

— Вы там стояли, а мы стояли в другом месте и здесь собираемся постоять!.. — Я с усилием усмирял в себе волнение. Боец смотрел на меня в упор, но, казалось, не видел меня и не понимал, что я ему говорил. Он вдруг рванулся с места, перемахнул через перила, съехал на заду по насыпи и, бросив винтовку, метнулся к реке.

Сержант Сычугов, злой, как черт, — очевидно, еще сильнее болели зубы, — пересек ему путь, обхватил его поперек туловища и приподнял на воздух.

— Куда?

— Пусти! — взмолился боец, сдавленный, как обручем, неимоверной силы руками Сычугова. — Дай глоток воды!.. Умру!..

Сычугов на секунду растерялся, удивленно пошевелил лохматыми бровями, понял смысл просьбы и, позабыв выпустить бойца из рук, пошел с ним к реке. Боец забрел по колено в воду и, наклонившись, сложив ладони ковшом, жадно, по-собачьи стал пить; при каждом глотке сильное тело его сотрясалось; оставшуюся в пригоршне воду он плескал себе на лицо и голову, с облегчением отдувался и фыркал… Сычугов мрачно, с сочувствием наблюдал за ним. Боец распрямился и вздохнул, точно сбросил тяжкую Кладь, и, чуть покачиваясь, слабо и смущенно улыбаясь — трещины на губах мешали смеяться, — вышел на берег, подобрал винтовку.

— Ты думал, я бежать хотел? — спросил он Сычугова. — Не того десятка!.. — И тут же крикнул на мост, где столпились в нерешительности красноармейцы: — Чего стоите, как бараны, хотите мину заполучить? Расходись в цепи! А туда поплывете, мою пулю с собой прихватите!..

Люди с неохотой встали между бойцами нашей и соседней рот в оборону. Кое-кто из них, отойдя на правый фланг, пускался через реку вплавь.

Мы сбежали с насыпи, оставив на мосту одного Хохолкова.

Коренастый боец оживленно обратился к Сычугову, Суздальцеву и подошедшему к ним Чертыханову:

— Отгадайте загадку: «Справа огонь, слева огонь, с неба огонь, в середине сталь».

— Танк.

— Снаряд.

— Как бы не так! Это я, Банников. Вы думаете, я человек простой? Я весь из железа, из брони. Меня, живого, можно ставить на гранит вместо бронзового памятника — простою тыщу лет, а то и больше… Знаете, что там было? — Он кивнул на высоты, прикрыв глаза, в сокрушении закачал головой. — Мины сплошь покрывали каждый метр земли; а танков лезло, ребята!.. Мы их бьем, а они лезут, откуда что берется!.. А над головой черно, туча, самолеты прямо брили; летчики, сволочи, ручными гранатами нас закидывали!.. Бугры раскалились, как в печке, обуглились… А вот я уцелел, живой! Видите, и голова цела, — Банников в радостном исступлении начал ощупывать себя, выкрикивая, — и шея цела, и плечи, и руки, и ноги целы, смотрите! — Наигрывая плясовую, он в неестественном возбуждении прошелся по кругу, пристукивая и притопывая каблуками. Суздальцев грустно и снисходительно улыбнулся, глядя на этого чудаковатого, быть может, немножко тронутого парня; щеки Чертыханова расплылись вширь в глуповатой ухмылке; Сычугов мрачно молчал, плотно сжав рот. Длинновязый Чернов, подойдя к Банникову, тоже весело притопнул каблуками.

— Так мы и сами умеем, — засмеялся он. — Не удивишь! После боя потягаемся. А теперь хватит, дружок!

Банников обнял Чернова за плечи: уж очень был рад, что выбрался из ада, что за холмами, живым.

— На «после боя» не рассчитывай! Одну ногу отхватят, на другой не поскачешь… А тут вот они — обе целы!.. — Он еще раз дробно пристукнул каблуками и уже серьезно, по-деловому обратился к Сычугову: — Ставь куда хочешь… — Увидел приставленное к обрыву бронебойное ружье. — Чья бронебойка?

— Моя, — сказал Прокофий. — Понравилась?

— Слушай, будь другом, отдай ее мне. Я хоть раз достойно встречусь с танком. С трехлинеечкой-то можно только вальс «На сопках Маньчжурии» тянуть. Танк свободно заглушает такую нежную музыку. В него стреляешь, а он идет. Пули — как от стенки горох… Отдай!

— Ладно, бери, — согласился Чертыханов с важностью и тут же сожалеюще зачмокал губами, давая понять, что ему крайне трудно расставаться с ружьем и он это делает лишь из уважения к нему, Банникову. — Стрелять умеешь или показать?

— Я бронебойщик! — Банников подбежал к ружью: видно было, что оно попало в умелые и ловкие руки.

Защитники высот, скатившись на равнину, отхлынули к реке. Часть бойцов прорвалась через мост на левый берег, часть кинулась вплавь, но многие закрепились на линии нашей обороны. Минные взрывы плескались по всей пойме, все ближе подступая к нашему обрыву; с холмов немцы хорошо просматривали и пойму, и реку, и заречные дали. Наблюдая бросающихся в воду людей, они, очевидно, решили, что воля противника сломлена, и спешили захватить переправу.

На дороге, по которой утром уходили наши войска, первыми показались, конечно, танки. Развернувшись по пойме веером, подминая кусты ивняка, они шли на больших скоростях прямо к переправе. За башнями, на неуклюжих хребтах их, налепились солдаты; многие из них демонстративно, во весь рост, стояли, держась за башни, смотрели вперед, как бы отыскивая свою заветную цель, — возможно, им виделась моя Москва — и с лихорадочным нетерпением рвались к ней, презирая нас, своих противников, презирая опасности и саму смерть. И было в этом стремлении что-то подавляющее, неотвратимое… Равнина все шире заполнялась гулом, поднявшаяся от гусениц пыль занавесила идущие сзади машины.

Первые разрывы снарядов наших батарей мгновенно разъединили пехоту с танками — солдаты бежали рядом с машинами, приближаясь к реке.

Щукин прислонился к моему плечу, отыскал руку и больно стиснул ее.

— Держись, старина! — проговорил он негромко и сглотнул слюну. — Я побежал на правый край.

Я взглянул ему в лицо, похудевшее, необычайно серьезное, необычайно спокойное и красивое мужественной и какой-то трагической, жертвенной красотой, и молча, понимающе кивнул ему, прощаясь. Причесав расческой волосы, он накрыл голову каской и тяжеловато потрусил вдоль берега. Я окинул взглядом бойцов. Лица их отпечатывались в памяти с поразительной ясностью.

Юбкин, страшась не столько танков, сколько их рева и лязга, все ниже вбирал в плечи свою птичью головку, с надеждой оглянулся на тот берег, потом перевел взгляд на гранаты у ног и беспомощно, недоуменно развел руками, как бы спрашивая: «Да что же это такое?» Сержант Сычугов выглядел повеселевшим, должно быть, боль в зубах утихла, отступила перед надвигающейся грозой, и он чувствовал большое облегчение; приподняв руку, сержант требовал внимания Суздальцева. В белокуром пулеметчике было что-то хищное и устремленное, как в положении зверя, приготовившегося к прыжку. Бурсак высовывал голову вверх, поглядывая на приближающегося врага и проверяя уже десять раз проверенную ленту. Веселый боец Банников медленно поводил длинным стволом ружья, отыскивая уязвимое местечко в накатывающейся стальной глыбе. Под мостом Хохолков почему-то торопливо и деловито закатывал рукава гимнастерки, словно собирался выйти на кулачный поединок. Старшина Оня Свидлер, открыв сумку с крестом, считал индивидуальные пакеты с таким озабоченным и поглощенным видом, точно решал шахматный ход; изредка он приподымал голову, прислушиваясь к приближению стальной, тяжелой волны. Ефрейтор Прокофий Чертыханов удивленно зацокал языком и как будто с восхищением произнес: