— Так мы подождём, гражданин Ваницкий, — напирал Вавила. — Вы же назвали себя слугой народа. Уж потрудитесь, пожалуйста, для него.

Ваницкий покачал головой:

— Я утвердить не могу. Я просто не имею на то полномочий, — и усмехнулся: «Обороняться начинаю».

— А тогда чего вы обижались, что мы не пришли за вами в село?

— Но я могу дать совет.

— Мы и просим совета. На нашем митинге избраны ходоки в город, а вы прочтите устав и дайте совет. Напишите, с чем согласны, с чем нет. Вот это будет большая помощь. Правильно я говорю, товарищи?

— Правильно! Верно!

— Подсаживайтесь к столу. Тут будет удобней.

В каждом жесте Вавилы, в том, как он преувеличенно вежливо пододвинул лампу и стул, в его голосе и словах Ваницкий чувствовал торжество и издевку. Прикусив губу, Аркадий Илларионович сел у стола, развернул тетрадь, исписанную четким почерком Ивана Ивановича. Стал читать. Чем больше читал, тем больше озлоблялся. «Это же коммуна, чёрт их возьми. Надо к чему-то придраться. Утопить все и споре…»

— А у вас тут не всё ясно с системой управления артелью. Неясны взаимоотношения с хозяйкой…

Вавила громко, чтоб слышали всё, объяснил, как они думают организовать управление. Егор слушал, слушал и неожиданно для себя самого перебил:

— Помолчь малость. Я слово скажу, — сдернул по привычке с головы шапку, замял её в руках. — Робята! Да што Вавила сказыват, как робить да што. Неужто в артели лодырь какой объявится. Ни в жисть. Мы же за неё, за артель, во, — показал распухшую щеку и выбитый зуб, — а другие и вовсе жисть за неё положили, так неужто какой-нибудь супостат лодырить вздумает. Да я его сам, — затопал ногами Егор, будто втаптывал в грязь супостата. — Нет, Вавила, ежели и придётся за чем досматривать так рази только с работы домой загонять. Для себя ж робить-то будем.

Робята, надобно вот о чем толковать. Школу бы надобно, штоб сарыни нашей грамоту одолеть. Ежели есть которые супротив школы, так поясню: я сам-то неграмотный вовсе, а так понимаю, без школы нельзя.

— Верно Егор сказал. Верно, — закричали вокруг.

Ваницкий горячо поддержал Егора.

— Мне кажется, у тебя, Егор, очень дельное предложение. Давайте обсудим вопрос о школе.

— Частности потом, — перебил Вавила — Прежде всего ответьте: согласны вы с нашим уставом? С артелью?

— Допустим… Но тут изложено в такой форме… Требуется редакция. Нарушив форму, вы можете погубить существо. Надо все детальным образом обсудить в комитете.

— Тут гражданин Ваницкий, по-моему, прав, — вмешался Иван Иванович. — Свобода — прежде всего порядок.

— Золотые, слова, — обрадовался поддержке Ваницкий.

— Гражданин Ваницкий говорил, что комитет общественного порядка прислушивается к нашему голосу!

— Непременно, конечно! — Ваницкий повысил голос, чтоб слышали все. — Иван Иванович сед. Он много видел, Давайте послушаем бывалого человека. Он много знает и правильно понимает обстановку в России.

— Да, мне кажется, понимаю. Товарищи, поможем комитету общественного порядка услышать подлинный голос народа. Напишем письма на сосёдние прииски на заводы, на шахты. Расскажем им о нашем намерении организовать артель. Пошлем свой устав. Пусть рабочие обсудят его и сообщат комитету свои решения.

«Вот, прохвост, как выкрутил»-сжал кулаки Ваницкий, но выдавил из себя доброжелательную улыбку.

— Друзья мои! Вполне достаточно одного вашего обращения. Такие письма решительно ни к чему.

— Нужны эти письма. — Вавила наклонился к Ивану Ивановичу. — Пишите в протокол: послать письма на прииски и заводы. Правильно, товарищи?

— Правильно. Пусть везде будут артели, — закричали и в комнате, и в прихожей.

Ваницкий ещё раз попробовал отшутиться:

— Друзья, торопливость нужна лишь при ловле блох.

«Пошто они меня-то- не спросят! Словно посля мёртвой манатки делят», — обиделась Ксюша.

А тут Ванюшка вскочил, выкрикнул:

— Неча комитету писать, Я не отдаю прииска — и всё тут.

Приискатели зашумели.

— Как не отдаешь? Да кто тебя спросит!

— С-сударь, — зашикал на Ванюшку Аркадий Илларионович, — здесь решаются государственные дела, а вы… Сядьте, я вам говорю.

— Не сяду. Грабят. По миру пускают, а я сиди…

— Да кто тебя грабит, Ванюшка, — поднялся Егор. — Ксюшеньку мы не обидим. Мы же в уставе записали: каждый артельщик будет получать один пай, а Ксюшенька — пять паев. Будет робить с нами, как все — шесть паев. Нешто мы, Ксюшенька, без понятия. Мы ж тебя любим. Ванюшка твой будет робить — и ему пай. На семь паев заживете, как и царь не жил. Право.

— Ты откуда знашь, сколь мне надобно денег? Плевал я на ваши паи. Я хозяин, и отдай моё.

— Хозяин! А этого не хошь? — Старуха приискательнйца повернулась спиной к Ванюшке и, нагнувшись, похлопала ладонью пониже спины.

— Так их, — хохотали вокруг— Пиши, Иван Иванович, письма на соседские прииска. А Ксюха, ежели пять паев мало, — ничего не получит.

— Товарищи, тише, тише, — кричал Вавила. — У меня вопрос к гражданину Ваницкому, да тише вы, тише…

Наступила тишина. Тогда Вавила, положив руки на устав, сказал громко, раздельно, чтоб поняли все:

— Гражданин представитель новой народной власти, вы сделали по уставу отдельные замечания, а скажите, есть там хотя бы один единственный пункт, с которым вы были согласны?

— А как же. Конечно. Я вам потом сообщу.

— Нет, скажите сейчас. Прямо сейчас, с чем вы согласны.

Все ждали ответа. Тишина. Приискатели поднялись с пола и подались вперёд, к столу, где стоял Вавила и против него Ваницкий. Стояли как два борца, измеряя глазами друг друга.

«Сказать, что согласен в принципе? Скандал. На комитете не отчитаешься. Завтра артель перекинется на мой прииск. Согласиться с какой-то частностью —, выдать себя, на смех поднимут…»

Не дождавшись ответа, Вавила выпрямился, упёрся в стол кулаками, потом, подавшись вперёд, проговорил очень тихо, но как-то особенно убедительно:

— Товарищи! Господин представитель новой власти не может сказать, с чем он согласен в нашем уставе. Не может. Потому, что он ни с чем не согласен. А это наша жизнь. Правильно?

— Правильно!

— Значит, он с самой жизнью нашей не согласен. Вот и решайте сами, какая эта новая власть. Господин Ваницкий, давайте говорить напрямик. Вы капиталист, вы боитесь, чтоб ваши рабочие не организовали артель на ваших приисках. Выходит, нам с вами не по пути.

…После отъезда Ваницкого Вавила попросил остаться членов рабочего комитета.

— Товарищи, в ближайшие дни никто не должен ночевать дома.

— Блажь, — возмутился Иван Иванович. — Ты думаешь, нас арестуют?

— Бережливого бог бережет.

— О чем ты говоришь, Вавила! Свобода! Революция! Ваницкий сам, своими руками, освободил Егора из-под ареста и сказал, что это последняя жертва тирании. Я лично ночую дома, а ты как хочешь.

— Всё же, как ни крути, Вавила, — ответил Егор, надевая шапку, — а Аркадий Илларионыч душевный человек, я его давно знаю.

…По дороге в село Ваницкий долго молчал. Потом повернулся к ротмистру Гореву.

— Я дам вам понятых и приказываю именем революции арестовать бунтовщиков. Список передам вам в селе.

Устина очень стесняло присутствие в доме представителя банка. Не поймёшь, кто теперь хозяин. Маленький, сухонький Павел Павлович пересчитал лошадей в конюшне, хлеб в амбарушках, дрова в лесосеке. Несколько вечеров щёлкал на счетах в кабинете Устина, а домашние ходили на цыпочках, говорили вполголоса, словно в доме покойник. Закончив подсчёты, позвал Устина.

— Устин Силантьевич, всего описанного имущества не хватит покрыть и десятую долю долга, — лицо у него ещё больше сморщилось, складки собрались на щеках, под глазами, на переносице, будто Павел Павлович собрался чихнуть. — Под какое же обеспечение вы изволили брать в банке ссуду?

— Не под сено же, а под золото, — насупясь, пробасил Устин.