— Не пущу. Тятька изувечит тебя.

Ксюша устало опустилась на обомшелый валун. Ря-.дом, на полусгнившем березовом пне примостился Ванюшка. Припал головой к плечу Ксюши и шептал:

— Как же быть-то!..

Бежит у их ног небольшой ручеек. Ксюше кажется, он не звенит как обычно, а стонет. Волнами ходят от ветерка желтые лютики на поляне. Шумят листвой берёзы. Черный дятел бегает по стволу и истошно кричит: «пить… пить… пить…»— к непогоде, видать. От этих криков на душе у Ксюши становится все тревожнее.

«Что же делать?»

Неделю моросит дождь. Набухла земля. Раскисла. Безымянка бурлит, мечется по камням, швыряет на берег пенные струи. Между шурфом и избушкой теперь озеро, и только верхушки кочек торчат над водой, как выводки уток. Со склонов бегут ручьи. Дороги на прииске — грязевые реки. Хоть на лодке плыви.

Натянув высокие охотничьи сапоги, закутавшись в брезентовый плащ, Устин обошел все работы. Когда в обед добрался до избушки, руки висели плетями, а спина гудела, как от молотьбы. А надо ещё разок все обойти, и в шурфе побывать.

Тяжело опустившись на высокий порог избушки, крикнул Симеону:

— Ваньша не приезжал? Куда запропастился парень? — Снял сапоги, пошевелил затекшими пальцами усталых ног. — Брось-ка сухие портянки переобуться. Был на селе? С Тришкой как? Когда станет сватов засылать?

— Трекнулся[9] Тришка.

— Брось шутковать. Сам молил: отдай Ксюху, и на тебе — на попятный.

— Да какой он жених? Синяки-то с морды малость сошли, а нос до сих пор, как свекла, и в сторону смотрит. Срамота…

— Кто ж его так изувечил? Неужто Михей? Вот стервец. Сам жениться не хочет, и других пужает. Ванюшке морду набил. Смотри ты, как получилось неладно: девка — кровь с молоком, а женихи от нее, как от пугала.

— Я чаю…

— Помолчи! — Устин злился. На работе не ладилось: надо лес подвезти плотникам, к шурфу для крепи, на шахту, а лошади повыбились из сил. Одна надежда — Ванюшка новых лошадей пригонит.

Вздыхает Устин. ещё по весне продажных лошадей по округе было хоть отбавляй. В каждом селе. А сейчас позабрали на войну. Теперь косопузой девке легче жениха раздобыть, чем найти продажную лошадь.

Досада ещё больше одолевала Устина.

— Обед-то готов? — спросил он.

— Только начал картопку чистить. Без стряпухи — беда. Непременно надо стряпуху.

— Не Арину ль тебе?

— Да хотя бы и её.

Устин сложил здоровенную, волосатую фигу, протянул сыну:

— Выкуси. Ты у меня с Ариной смотри. Ежели принесет она в подоле ублюдка, морду разукрашу почище, чем Михей Тришке. Чисть картопку. Я пойду ещё раз по работам. Аль постой. Картопку сварим потом, а чичас накинь-ка лопатину да идём вместе. Приучайся хозяйствовать.

С пихтовых веток льются на головы ушаты воды. Обычно горластые сторожкие сороки сидят на ветвях нахохлившись, прячут головы под крыло. Увидев человека, не срываются с криком, а лишь вскинут голову, проводят испуганным взглядом, и снова суют нос под крыло.

На поляне вырублен кустарник. Желтеют брёвна большого сруба. На восемь окон по одной стороне.

— Эй, мужики! — Устин отбрасывает башлык и, хмуря брови, медленно осматривается по сторонам. — Мужики, говорю!

— Тут мы, хозяин. Под пихтой.

— Деньги с пихты будете спрашивать?

— Да ведь склизко на бревнах.

— Хозяин ходит — ему не склизко. А ну на работу. Чуть отвернешься — на боковую и кисет из кармана тащат. Ну и народец, — и смотрит на Симеона: «Учись, мол». Не торопясь обходит постройку. — Смотри, Сёмша, закончат сруб и — на село. Дом будем ставить. Поболе небось, чем у Кузьмы. Шумни мужикам, штоб дружнее робили.

— Эй, мужики… Поднажми!

— Не так, Сёмша. Ты вроде бы просишь, — и подманил старшего. — Штоб к вечеру шестой круг был закончен.

— Дык поздно уже…

— По говори у меня.

Зашлепали по грязи дальше.

На пригорке Устин снова остановился. По склону лепились землянки, шалаши, балаганы из дерна, корья, пихтовых веток. Сквозь завесу дождя светились костры на лесосеке, темнели шахта, шурф; по дороге лошади тащили тяжёлые волокуши; у промывалки копошились люди.

— Смотри, Сёмша, жизнь! А с чего начиналось-то? Как первое золотишко с Ксюхой нашли, я погрезил: «хватило бы на новый хомут». А теперь? Сто человек кормлю. Ванюшка уехал сразу пятнадцать лошадей покупать. Третьего дня Кузьма Иваныч первый мне поклонился, а прежде не замечал. Далече ещё до Кузьмы, но быть ему под низом. Бы-ыть.

Симеон с восхищением смотрел на отца. Устин продолжал:

— Мне золота много надобно. Одному воинскому начальнику, штоб забыли о вас с Ваньшей, столь уж дадено — тебя по самую маковку можно закрыть. А впереди снова призыв. Смекаешь?

— Смекаю.

— Знать бы, как суд решит, чей прииск будет… Пока нашенский, хватать надо, Сёмша, за кажную копейку зубами грызться. Смекаешь?

— Смекаю. — Чуствовал Симеон, что и его наполняет сила, уверенность.

— Одному везде поспеть трудно. Управителя надо, штоб я ему верил.

— Где ж такого найдешь?

— Есть такой человек. Есть. Да куражится. Не идёт.

— Сват! Сватушка!

По боковой тропе, засучив до колен штаны, торопился Егор. Он, как всегда, размахивал руками, будто пытался взлететь. Со слипшейся, сбитой набок бороденки стекала струйкой вода.

— Сват! Устин Силантьич! Погодь малость.

— Недосуг мне сёдни.

— Я, как-нибудь, долго не задержу. Слышь, сват, пошли на хорошую работу.

— Куда ж пошлю-то? Лес пилить — какой от тебя толк? Самое твоё дело пасти коней.

— Дык тридцать копеек. Мыслимо ли на тридцать копеек семью прокормить? Пошли коновозчиком.

— А ежели воз застрянет, ты рази коню подмога?

— Куда там, — Егор стянул шапчонку. — Сделай милость, хочь Аграфену к делу приставь.

— Дай время подумать.

— Ты, сват, вторую неделю обещаешь подумать, а у меня пуп к спине прилип, и отодрать нечем. Помилосердствуй.

Мокрый, тщедушный, заляпанный грязью Егор с мольбой смотрел на Устина и повторял:

— Сват… сват… помилосердствуй…

Это «помилосердствуй» резало Симеона. Он шепнул на ухо отцу:

— Может, верно, добавить две гривны?

Устин только головой помотал. Достал из кармана кисет, вынул трехрублёвую бумажку.

— На, сват.

— За што?

— По дружбе. Купишь сарыни, што надо.

— Благодарствую. — Егор потянулся к деньгам. Глаза его заблестели, и вдруг, словно на стену наткнулся. Лицо передернулось. — Как нищему, сват? Да, Егорша нищим стал. Я те больше скажу, на прошлой неделе булку хлеба украл. И сёдни, ежели никто не подаст, пойду воровать. Петька голодный. Но от тебя, сват, не возьму.

Устин замахнулся.

— Пшел! Не то по шее накостыляю.

— Может, и с работы погонишь? — усмехнулся Егор.

— Надо бы для урока, но пока погожу — и, отойдя, пожаловался Симеону — Вишь, какой народ, Сёмша. — Детей ему нечем кормить, а я виноват.

Вокруг новой шахты навалы земли. Хлюпают помпы, выплескивая в канаву грязную воду. Шахта ещё неглубокая, сверху видны забойщики. Туман стоит над их разгоряченными мокрыми спинами.

— Хозяин! Вандрутить шахту сразу будем аль посля?

— Вандрутить? — Устин впервые слышит такое слово и думает: «Позарез управителя надо».

— Утром распоряжусь. — «Вандрутить… Вандрутить», — стараясь запомнить незнакомое слово, пошёл к шурфу. — Эх, видно, не миновать под землю спускаться».

Шурф глубокий. Бадья спускается неровно, рывками. Устин до боли в пальцах сжимает веревку, стараясь держаться прямей. Но бадейка отходит в сторону, и Устин виснет на веревках, раскачивается, стукаясь боками об осклизлые стенки шурфа.

— Держись, хозяин! Неровен час сорваться можешь, — доносится сверху крик воротовщика.

— Без тебя знаю, дурак. — Устин хотел крикнуть бодро, но голос прозвучал жалобно. «Управителя надо, штоб самому по шурфам не мыкаться. Вандрутить… Вандрутить… Не позабыть бы…»