Ср. заметку В. И. Воронова: Русские писатели 20 века. Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. М., 2000. С. 530–531.
См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 343, 661.
Словеснов Николай Андреевич (1910-?) — музыкант в оркестре Центрального театра Советской Армии. В списке от 14 сентября 1965 года «Кому дать книгу „Бег времени“» (С. 633); предполагалось подарить ему книгу 1965 года «Голоса поэтов» (С. 681) и машинопись «Полночных стихов» в сентябре 1963 года (С. 161). Запись ноября 1963 года: «Надо принять: Словеснов» (С. 408).
Ср. запись от 7 января 1961 года, по-видимому, о нем:
Анна Андреевна заговорила о «поклонниках таланта» и об одном из тех, кто недавно посетил ее.
— Какой-то театральный служащий, который всю жизнь мне поклонялся. Вот, видите, это все — стихи мне. (На столе лежит толстая красная тяжелая тетрадь — роскошная, нечто вроде альбома.) Ниночкин [Н. А. Ольшевской] знакомый. Наконец пришел. Я промучилась два часа. Он так робел, что разговорить его было невозможно. Я никогда ничего похожего не видывала, хотя у меня пятидесятилетний опыт.
По-видимому, к этому визиту относится зафиксированный в его письме к Ахматовой от 19 января 1961 года фрагмент диалога: он «хотел бы оправдаться относительно поспешной и несправедливой мысли» о 7-й симфонии Шостаковича. «Ваше слово — „не будьте так строги к Шостаковичу!“ — заставили меня вдуматься в сказанное. <…> Как Вы правы — соединив свою поэму с этой симфонией» (ОР РНБ. Ф. 1073. № 933). 27 декабря 1961 года сделана надпись на экземпляре «Корейской классической поэзии» (М., 1956): «Николаю Андреевичу Словеснову благодарная Ахматова». Помета: «От А. Ахматовой. Т. 131–25–33» (собрание Л. М. Турчинского).
Ср. его письмо к мастеру художественного слова Вере Бальмонт от 29 октября 1964 года:
Посылая Вам 20 своих стихотворений, я хотел кое-что объяснить, но вдруг понял всю бесполезность каких-либо объяснений: все Вы должны понять из самих стихов. Я только хочу сказать одно, что Бальмонт был со мной всегда: и в 1934 году (когда мне было 23 года), и в дни войны, и — теперь. Он для меня живая энциклопедия мыслей и чувств. <…> Прочел бы Вам лично что-то из своих стихов (их было у меня около 2-х тысяч — больше половины их потеряно, но одна треть осталась), и я бы хотел узнать Ваше авторитетное суждение о них. Ведь это для меня очень важно: поскольку мои стихи почти никто не читал и никто со мной о них не говорил из людей, стоящих близко к литературе или непосредственно находящихся в ней.
Эредиа (Heredia) Жозе-Мария (1842–1905) — «французский поэт „Парнасской школы“, замыкающий ее развитие как в литературно-общественном, так и в формально-художественном отношении», по дефиниции Абрама Эфроса (Большая советская энциклопедия. 1934. Т. 64. С. 581).
«[Н]е стоит походя называть Гумилева <…> подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками!» (С. 625; ср. С. 639) — в полемике с замечаниями Глеба Струве в статье «Творческий путь Гумилёва» в первом томе четырехтомного вашингтонского собрания сочинений Гумилева, продолжавшими почти полувековую традицию сближений имен «бесстрастных парнасцев», — см., например: Бобров С. Рец. на кн.: Гумилев Н. Огненный столп // Красная новь. 1922. № 3. С. 263; видимо, в качестве свидетельства об общепринятом «хорошем вкусе», скором на типологию, эти имена поставлены рядом в пантеоне Яши Чернышевского в набоковском «Даре»: «Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, — и сколько он знал наизусть!»
Ср. о нем у И. Анненского: «118 сонетов создали ему мировую известность и то несколько завистливое удивление, которое едва ли скоро покинет это поистине зияющее имя о десяти гласных» (Анненский И. Античный миф в современной французской поэзии // Гермес. 1908. № 8. С. 211; ср. отзыв Гумилева об этом «замечательно[м] по глубине и новизне высказываемых там мыслей трактат[е]» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 177).
Ср. справку Н. Я. Рыковой:
Точность и яркость парнасского поэтического видения оборачивается у Эредиа восторженным любованием вещью, предметом, и здесь он смыкается с Теофилем Готье. Лучшее у Эредиа — его строго описательные сонеты, проникнутые пафосом чисто зрительного ощущения пейзажа, человеческого образа или произведения искусства: у Эредиа даже природа, какой-нибудь тропический пейзаж, море, небо описываются как эстетизированная вещь, как церковный витраж, рукоять шпаги или сосуд.
Возможно, что поэзия парнасца отразилась в одном месте у Ахматовой. В первом посвящении «Поэмы без героя» в одной из рукописей она вписала после слов «Нет, это только хвоя» обозначение нереализованного смыслового поворота: «Дождь золотой» («Я не такой тебя когда-то знала…»: Анна Ахматова. Поэма без Героя Проза о Поэме. Наброски балетного либретто: Материалы к творческой истории / Изд. подгот. Н. И. Крайнева. СПб., 2009. С. 899). Я полагаю, что замысел стиха об увиденном над примерещившимся морем золотом свечении отражал читательское переживание запоминающегося «сильного места» в самом знаменитом из сонетов Эредиа — поэта в известном смысле «трудного» (ср.: «Непереводимый, по-моему, даже частично, ни на один из языков мира, по крайней мере, не романский» — Анненский И. Там же. С. 211). Речь идет о финале «Антония и Клеопатры»:
T.e. «И, склонившись над нею, пылкий император видит в этих больших глазах звезд золотые крупицы — целое огромное море, куда убежали галеры». Этот золотистый пунктир искорок русскому стиховому сознанию, вероятно, свойственно называть дождем, как свидетельствуют два перевода:
Возможно, что память об этом прославленном финале отразилась в гумилевском «Египте»:
Так появляется в первом посвящении, обращенном к самоубийце 1913 года, тень Клеопатры, которая, как напоминает Ахматова в своих пушкинских штудиях, «прославлена как одна из знаменитых самоубийц в мировой истории».