Во время поездки Мэри проигрывала CD-диски — её раздражало искать новую радиостанцию каждый раз, когда они удалялись от прежней. Она начала с «Лучшего» Мартины Макбрайд, а сейчас они слушали «Come On Over» Шанайи Твейн. Мэри любила большинство песен Шанайи, но терпеть не могла «Женщину во мне», которой не хватало её фирменного напора. Она всё надеялась как-нибудь собраться и прожечь собственный CD с этим альбомом, но без этой песни.

Они летели по шоссе, музыка играла, солнце садилось — в это время года оно садится рано — и Мэри задумалась. Отредактировать CD-диск проще простого. Отредактировать жизнь трудно. Конечно, в её прошлом было всего несколько моментов, которые она хотела бы вычеркнуть из него. Изнасилование, разумеется — неужели это было всего три месяца назад? Кое-какие финансовые неудачи. Плюс горсточка реплик, сказанных невпопад.

Но вот как насчёт её брака с Кольмом О’Кейси?

Она знала, чего Кольм от неё хочет: чтобы она заявила перед лицом Церкви и Господа, что её брака на самом деле никогда не было. Именно в этом и состояла церковная процедура аннулирования брака: в опровержении, в отрицании того, что брак когда-либо имел место.

Понятное дело, что когда-нибудь Церковь отменит свой запрет на разводы. Пока Мэри не встретилась с Понтером, у неё не было особых причин для того, чтобы свернуть отношения с Кольмом, но теперь она действительно хотела их завершить. И она должна была выбирать между лицемерием — процедурой аннуляции — и отлучением в наказание за развод.

Какая ирония: католик может избавиться от любого греха, просто исповедавшись в нём. Но если тебя угораздило выйти замуж не за того человека, то простого пути назад нет. Церковь желает, чтобы вы оставались вместе, пока смерть вас не разлучит — если только вы не готовы лгать о самом факте своего брака.

Но, чёрт возьми, их с Кольмом брак не заслуживал того, чтобы вот так вот его стереть, вымарать, вычистить отовсюду.

Ну да, она не была на сто процентов уверена, когда принимала его предложение, и сомневалась, когда отец вёл её к алтарю. Но первые несколько лет их брака были хорошим временем, и когда всё испортилось, это произошло лишь из-за изменений в их целях и интересах.

В последнее время было много разговоров о Большом Скачке, когда у людей впервые появилось подлинное самосознание около 40000 лет назад. В жизни Мэри был свой Большой Скачок, когда она осознала, что её желания и карьерные устремления вовсе не должны смирно сидеть на заднем сиденье позади желаний и устремлений её законного супруга. И с этого момента их жизни разошлись — и сейчас их разделяли целые миры.

Нет, она не хочет отрицать свой брак.

Из чего следует…

Из чего вместо аннуляции следует развод. Конечно, нет такого закона, согласно которому глексен — так неандертальцы называют хомо сапиенсов — официально состоящий в браке с другим глексеном, не мог бы вступить в союз с барастом противоположного пола, но в будущем, вне всякого сомнения, такие законы появятся. Мэри всем сердцем желала стать партнёршей Понтера, и чтобы сделать это по-правильному, нужно, наконец, окончательно завершить её отношения с Кольмом.

Мэри завершила обгон, потом взглянула на Понтера.

— Милый? — сказала она.

Понтер едва заметно нахмурился. Для Мэри такое обращение было совершенно естественно, но Понтеру оно не нравилось из-за звука «и», который он сам был неспособен произнести.

— Да? — ответил он.

— Мы ведь собирались переночевать у меня в Ричмонд-Хилле, помнишь?

Понтер кивнул.

— И, в общем, ты также знаешь, что юридически я до сих пор состою в союзе с… с моим партнёром здесь, в этом мире.

Понтер снова кивнул.

— Мне… мне нужно встретиться с ним, если будет такая возможность, прежде чем мы отправимся из Ричмонд-Хилла дальше в Садбери. Скорее всего за завтраком или за ланчем.

— Мне будет любопытно познакомиться с ним, — сказал Понтер. — Посмотреть, какого рода глексенов ты предпочитаешь…

CD-проигрыватель переключился на следующую песню: «Есть ли жизнь после любви?»

— Нет, — сказала Мэри. — В смысле, мне нужно встретиться с ним одной.

Она опять взглянула на Понтера и увидела, как его единственная на оба глаза бровь взбирается на надбровный валик.

— О!.. — сказал он, воспользовавшись английским междометием напрямую.

Мэри снова перевела взгляд на дорогу.

— Пришло время расставить всё по местам.

Корнелиус Раскин лежал на своей пропитанной по́том постели. Он жил квартире на верхнем этаже в Дрифтвуде, самом заброшенном районе Торонто — в своём «пентхаузе в трущобах», как он его называл, когда был в настроении шутить. Солнце светило в щель между потрёпанными занавесками. Корнелиус не завёл будильник — не заводил его уже несколько дней — и не находил в себе сил даже для того, чтобы перевернуться на бок и посмотреть на часы.

Но реальный мир очень скоро вторгнется в его жизнь. Он не мог вспомнить, какие именно пособия по болезни предусматривались его контрактом сезонного преподавателя, но без сомнения через некоторое количество дней университет, профсоюз, профсоюзный страхователь или все трое вместе потребуют с него больничный лист. Так что если он не начнёт снова преподавать, ему перестанут платить, а если ему перестанут платить…

У него хватит денег на оплату аренды до следующего месяца, и, разумеется, первый и последний месяц срока аренды он оплатил вперёд, так что в этой квартире он может оставаться до конца года.

Корнелиус подавил желание протянуть руку и снова ощупать мошонку. Их не было; он знал, что их нет. Он начинал смиряться с тем, что их нет.

Конечно, это можно лечить: мужчины нередко теряют тестикулы из-за рака. Корнелиус мог бы принимать тестостероновые препараты. И никто — по крайней мере, никто из его знакомых — не знал бы, что он их принимает.

Личная жизнь? Её у него не было с тех пор, как Мелоди бросила его два года назад. Он был раздавлен разрывом и даже в течение пары дней подумывал о самоубийстве. Но она была выпускницей Осгуд-Холла — юридического факультета Йоркского университета, она отработала практику и получила место ассистента в «Купер Джегер» с окладом 180000 в год. Ему никогда было не стать таким мужем — главой и опорой семьи — какого она искала, а теперь…

А теперь.

Корнелиус смотрел в потолок, чувствуя, как деревенеет всё тело.

Мэри не виделась с Кольмом О’Кейси довольно давно, но выглядел он сейчас лет на пять старше, чем она помнила. Конечно, обычно, думая о нём, она вспоминала то время, когда они ещё жили вместе, когда собирались вместе выйти на пенсию и вместе поселиться в милом сельском доме на острове Солт-Спринг в Британской Колумбии…

Завидев Мэри, Кольм встал и склонился к ней для поцелуя. Она отвернулась и подставила щёку.

— Привет, Мэри, — сказал он, снова усаживаясь. В этом стейк-хаузе в обеденное время было что-то сюрреалистическое: благодаря тёмному дереву, светильникам под Тиффани и отсутствию окон здесь словно всегда был вечер. Кольм уже заказал вино — «Л’Амбьянс», их любимое. Он налил вино в бокал Мэри.

Она устроилась поудобнее — насколько смогла — на стуле на противоположном от Кольма краю стола; между ними мерцал в стеклянном сосуде огонёк свечи. Кольм, как и Мэри, был немного полноват. Линия волос продолжила отступление, виски поседели. У него был маленький нос и такой же рот — даже по глексенским стандартам.

— В последнее время о тебе постоянно говорят в новостях, — сказал Кольм. Мэри, автоматически ощетинившись, собралась уже было ответить что-то резкое, но он остановил её жестом руки и продолжил: — Я рад за тебя.