— Да, это он, — признала я жуткую тайну. Всё равно о ней вскоре узнают.

— Почему у вас разные фамилии?

— По словам отца, чтобы я самостоятельно добивалась успехов в жизни без протекции и воспитывала в себе сильную личность.

Профессор мимолетно улыбнулся. Наверное, сопоставил меня с твердым волевым характером и провел между этими понятиями жирный знак неравенства.

— Почему Папена?

— Потому что фамилия матери. После развода с ней отец женился во второй раз.

— Общие вехи биографии вашего батюшки мне известны. Информацию легко найти в периодических изданиях и прочей справочной литературе.

Конечно, невозможно срывать от обывателей факты из жизни видного политика. Благодаря отличной карьере мой родитель удостоился нескольких строчек в третьем томе дополнений к Большой универсальной энциклопедии.

— У вашего отца много достижений, и могу предположить, что он еще не достиг своего потолка, — добавил Альрик, намекнув, что до шлагбаума со знаком "Стоп" моему папеньке рановато, и что мой папенька в самом соку и готов к новым свершениям. Неужели следующей остановкой будет пост министра или — фантастически крамольная мысль — должность премьер-министра?

— Фамилия Папена мне незнакома, и её нет в генеалогических справочниках. Ваша матушка происходит из "новых" висоратов? — допытывался профессор.

Знатно он подошел к вопросу! Урвал бесценные минутки у времени, отведенного для научных опытов, и изучил многотомные родословные, рассчитывая найти какую-нибудь зацепку обо мне.

— Разве у родителей-висоратов может родиться "слепой" ребенок? — ответила я вопросом на вопрос.

— Такое бывает. Очень редко, но бывает. Так называемый sindroma unicuma Gobuli[25], встречается один раз на двести тысяч. Вы можете не знать об этом узкопрофильном научном термине. Исаак Гобул обнаружил и изучал генетическую мутацию, возникавшую, если один из родителей являлся висоратом новой волны.

Рассказывая, Альрик говорил медленно, обдумывая каждое слово, потому что коснулся скользкой темы о моей бесталанности, довлеющей над ним обетом молчания. А ведь профессору ничего не стоит укокошить меня, не вызвав подозрений, и освободиться от груза пожизненных обязательств, — пришла в голову неожиданная мысль, заставив с испугом воззриться на собеседника. Нет, если бы он захотел, то давно сделал, — успокоила себя, вспомнив слова: "Я не убийца".

— К сожалению, работы Гобула посчитали неактуальными и перестали финансировать, но кое-какие наработки сохранились, правда, разрозненные и неупорядоченные, в частности, статистика, — закончил мужчина краткую лекцию.

Я задумалась. Хотелось бы мне оказаться синдромой, о которой рассказал профессор? Какая выгода в том, что меня назовут несчастливым исключением из двухсот тысяч, которым повезло родиться со способностями? Сколько не меняй шило на мыло, называя красивыми терминами, а ничего не изменится — волны по-прежнему останутся недостижимыми.

— Вы заблуждаетесь. Моя мать не видела волн, как и я, поэтому исследования вашего Гобула — не обо мне.

Сказанное было правдой. За годы, проведенные у тетки, мне неустанно вдалбливали, кто я есть на самом деле — берздарщина, перенявшая от матери всё самое плохое и отвратительное, обуза для отца, пятая нога у собаки, дармоедка и прихлебательница.

Профессор помолчал.

— Вы видитесь с ней?

— Нет. Отец не разрешает во избежание слухов.

— Как же вы общаетесь?

— Никак. Перед разводом отец забрал меня от матери и отвез к тетке. Точно не помню, мне было лет пять или шесть, а может быть, четыре.

Альрик задумчиво смотрел на меня, постукивая подушечками пальцев, а я с деланной безучастностью уставилась на настенную синь. Вот бы полететь птицей, расправив руки-крылья, на край света, где не бывает проблем и бед! Увы, от горестей не спрятаться в дальнем углу, закрыв как в детстве лицо руками. Беды рыщут как голодные псы и чуют поживу, настигая повсюду.

— Как зовут вашу матушку? — спросил мужчина, как мне показалось, с жалостью. А и не надо меня жалеть. Мне вашей жалостью не напиться и не согреться, только душу травить.

— Не знаю, — ответила я, сделав вид, что увлеклась качеством бинтования порезанной руки.

Сколько снов-воспоминаний прошло через меня, а ни разу не аукнулось и не вспомнилось мамино имя, как и ее облик. Зато осталось воспоминание о ласковых руках и тихом голосе, слегка растягивавшем гласную "а", напевая колыбельную, кусочек которой врезался в память:

"Для любимой доченьки

Выключу все звездочки

И укрою ангельским крылом… "

Но Альрику незачем знать. Он пожелал услышать сухие факты, а не забитый соплями, швыркающий нос, поэтому сцепим зубы и сожмем рот полоской.

— Где вы жили до того, как уехали с отцом?

— Помню отрывочно. Где конкретно, не знаю, но в небольшом доме. Кровать в углу и стены из круглого бруса. У меня руки были постоянно в занозах, потому что дерево необработанное. Зато как пахло! Еще помню сад у дома, и вроде бы весна, потому что побеленные стволы у деревьев, а у двери стояли грабли.

Пока я говорила, профессор внимательно слушал.

— Не густо. Остались какие-нибудь вещи или фотографии?

— Была одна, мелкая и нечеткая, но ее порвал… Касторский, — вспомнила о бывшем однокурснике и черно-белом квадратике, но лицо улыбающейся женщины с фото истерлось из памяти, как я ни силилась восстановить образ.

— Пробовали разыскать её?

— У меня уговор с отцом. Получаю аттестат, и он дает мне адрес матери. Осталось вытерпеть совсем немного, — сказала я с иронией и, стянув с шеи шнурок с брошкой, подала Альрику.

— Что это? — поднес он безделушку к глазам.

— Наверное, от мамы, но не уверена.

— Интересно, — сказал мужчина, вглядываясь в узор. — Ждите здесь.

Он ухромал из кухни, забрав с собой бесценное сокровище, и у меня будто легкие наполовину обрезало. Я тревожно вглядывалась в коридор, наливаясь паникой, и едва не бросилась разыскивать профессора по квартире. Хорошо, он недолго отсутствовал, вернувшись на кухню с большой лупой в руке.

— Занятная штучка, — сказал, устраиваясь на табурет. — Хотите чаю?

Я замотала головой. Так объелась на год вперед, что пояс юбки натер мозоль на раздутом животе.

Альрик навел увеличительное стекло на витые прутики.

— На редкость кустарная и безграмотная вещь, созданная разве что тем, кто не видит волн. Если усилить узор нужными символами, видоизменить плетение и завязать парочку волн, ваше украшение работало бы как сильнейший передатчик эмоций на большие расстояния. Несмотря на грубейшие ошибки, видно, что мастер талантлив, хотя и работал интуитивно. — Мужчина протянул мне лупу и брошку. — Посмотрите, прутики обвязаны волосом, как и междоузлия. Склонен думать, что он принадлежит тому, кто хотел принимать ваши эмоции с другой стороны.

— С другой стороны? — переспросила я непонимающе.

— Да. Я уже говорил, что украшение могло бы работать мощным передатчиком, но рассылает слабые импульсы, и не уверен, что они доходят до адресата. Но при потрясениях, связанных с большими переживаниями, сигнал может усиливаться.

— Я и представить не могла! — воскликнула, изучая под увеличительным стеклом шероховатости переплетения. Наверное, мама надела брошь на меня, надеясь поддерживать связь таким образом. — Но как работает передатчик?

— Медальон согревается теплом вашего тела и излучает эмоции в зависимости от биохимических показателей организма. Он работает по принципу духов, реагируя на повышение температуры, учащение сердцебиения, частоту дыхания. Вещица грубовата, как если бы мастер создавал ее наобум. Имеются зачатки знаний по висорике, но на подсознательном уровне. Так было до начала висоризации.

— А почему брошка невидима?

— Невидима? — удивился Альрик.

— Когда надеваю её, она пропадает для чужих глаз, но иногда показывается.