Много лет назад, когда я был еще гимназистом, общество у «Штайница» тоже собиралось избранное, но в каком-то смысле иное. Словом, это был малостранский Олимп, где сходились местные боги. История неопровержимо подтвердила, что народы создают богов по своему образу и подобию. Иегова был бог мрачный, злой, мстительный, жестокий и кровожадный, как весь народ иудейский. Боги древних были изящны, остроумны, красивы и веселы – настоящие эллины. Славянские боги… впрочем, извините меня, у нас, славян, не хватило гибкости и силы ни на организацию больших государств, ни на создание характерных богов. Наши былые боги, что бы там ни писали Эрбены и Костомаровы, все еще представляются нам расплывчатой группой мягкотелых и неопре-делившихся фигур. Когда-нибудь я, наверное, напишу отдельную статью – особо проникновенную – об этом сходстве богов с людьми, а сейчас хочу только сказать, что боги, собиравшиеся у «Штайница», вне всяких сомнений, были настоящими богами Малой Страны. В этом уголке Праги – я говорю о домах и людях – есть что-то тихое, солидное, стародавнее, дремотное; все это было характерно и для посетителей «Штайница» – даже дрема. Правда, это были, как и нынче, чиновники, военные, учителя, пенсионеры, но в те времена чиновников и военных не гоняли так из страны в страну, как теперь. Отец, бывало, давал сыну образование в Праге, устраивал его тут же на службу и благодаря связям добивался того, что сынок навсегда оставался там. Когда несколько гостей того ресторана останавливались на тротуаре у входа, с ними здоровались все прохожие, их знали все.

Для нас, гимназистов, Олимп «Штайница» был тем величественнее, что там восседали и все наши старые учителя. Старые! К чему говорить – старые? Я хорошо знал всех их, этих богов нашей милой Малой Страны, и мне всегда казалось, что никто из них никогда не был молод, вернее, что они даже детьми выглядели, как взрослые, только ростом были поменьше.

Как сейчас, вижу их перед собой! Вот советник юстиции – долговязый, сухопарый, всеми уважаемый. Я никогда не мог себе представить, в чем заключалась его служебная деятельность. Когда мы в десять часов утра шли из школы, он еще только выходил из своего дома на Кармелитской улице и солидно направлялся в винный погребок на Оструговой. Когда по четвергам у нас в школе не было послеобеденных уроков и мы носились по Марианским валам, он гулял там в саду, а в пять часов уже входил к «Штайницу».

Тогда я.твердо был уверен, что буду хорошо учиться и тоже стану советником юстиции, но потом как-то забыл об этом намерении.

Вот одноглазый граф. На Малой Стране, правда, всегда хватало графов, но только одноглазый граф ходил в малостранский ресторан, по крайней мере, в те времена. Это был громадный, костлявый, краснолицый мужчина с короткими седыми волосами, с черной повязкой на левом глазу. Перед рестораном «Штайниц» он, случалось, простаивал по два часа, и я в таких случаях обходил его стороной. Дело в том, что природа наделила дворян особым профилем, который именуется аристократическим, а это делало графа очень похожим на хищную птицу. Граф на самом деле напоминал мне того сокола, который с жестокой последовательностью ежедневно, около полудня, с голубем в клюве, садился на купол собора святого Микулаша и там терзал свою жертву, так что перья летели даже на площадь. И так вот, в смутном опасении, что граф долбанет меня клювом, я обходил его стороной.

Затем толстый штаб-лекарь, человек совсем еще не старый, но уже в отставке. Рассказывали, что однажды весьма высокопоставленное лицо осматривало пражские больницы и делало различные замечания, а наш штаб-лекарь сказал высокопоставленному лицу, что не понимает по-немецки. Этим он снискал себе немилость и отставку, но одновременно нашу любовь, потому что нам, мальчишкам, он казался чуть ли не революционером. Был он приветлив и любил поговорить. Встречая мальчика, который ему нравился,- этот мальчик мог быть и девочкой,- доктор останавливал его, гладил по щеке и говорил: «Передай привет папеньке»,- хотя с папенькой даже не был знаком.

Все эти старики постепенно старели – чем дальше, тем больше – и умирали. Не будем вызывать их тени с того света. С восторгом вспоминаю минуты, которые я, исполненный гордости, проводил в их обществе: каким самостоятельным, мужественным и даже величественным я себе казался, когда, став студентом, в первый раз, не боясь учителей, вошел к «Штайницу» и вступил в круг этих высших существ. Правда, они не обращали на меня внимания и попросту даже вовсе меня не замечали. Только однажды, впервые за несколько недель, штаб-лекарь, направляясь к выходу мимо моего столика, обратился ко мне со словами: «Да, да, молодой человек, пиво сегодня никуда не годится, что бы они там ни говорили!» И пренебрежительно кивнул в сторону тех, с кем только что сидел. Настоящий Брут! Осмеливаюсь утверждать, что он и самому Цезарю бросил бы в лицо упрек, что тот ничего не понимает в пиве.

Зато мое внимание было приковано к ним. Слышать их разговоры мне доводилось редко, но наблюдал я за ними пристально.

Я считаю себя лишь жалкой копией этих людей, хотя все, что есть во мне возвышенного, воспринято от них. Самыми же незабвенными для меня будут двое, глубоко запавшие мне в душу – пан Ры-шанек и пан Шлегл.

Эти два человека терпеть не могли друг друга… Но, извинившись еще раз, я начну свой рассказ иначе.

Если войти к «Штайницу» с Мостецкой улицы, то в первом зале, где стоит бильярд, вы увидите три окна, выходящие на Ла-зеньскую улицу. В нишах этих окон стоят маленькие столики и скамьи в виде подковы. За столиком могут поместиться три гостя, причем один будет сидеть спиной к окну, а двое других или лицом друг к другу, или, по желанию, тоже спиной к окну, повернувшись к бильярду и наблюдая игру.

За столиком, что у третьего окна, направо от входа, изо дня в день, с шести до восьми вечера, сидели всеми уважаемые обитатели Малой Страны – пан Рышанек и пан Шлегл. Никто никогда не занимал их мест. Порядочный и нравственный обитатель Малой Страны считал просто невозможным сесть на чье-нибудь привычное место, потому что… ну, потому что об этом и думать нечего! Места у третьего окна всегда оставались свободными, и паи Шлегл садился на том конце скамьи, который ближе к входу, а пан Рышанек – напротив. Оба всегда сидели спиной к окну, и, следовательно, наполовину отвернувшись от столика и друг от друга, и смотрели на бильярд; к столику они поворачивались, только чтобы отхлебнуть пива из кружки или набить трубку. Одиннадцать лет сидели они так изо дня в день. И за эти одиннадцать лет не сказали один другому ни слова и даже не поглядели друг на друга.

Вся Малая Страна знала, что они заклятые враги. Вражда эта была старая и непримиримая. Причину тоже все знали, это была первопричина всех бед – женщина. Оба полюбили одну и ту же. Сначала она склонилась было к пану Рышанеку, жениху более состоятельному, который уже давно имел свою торговлю, но потом вдруг, сделав неожиданный поворот, очутилась в объятиях пана Шлегла. Быть может, это произошло потому, что пан Шлегл был почти на десять лет моложе. И вот она стала пани Шлегловой.

Не знаю, была ли пани Шлеглова так хороша собой, чтобы это оправдывало столь длительную безутешность пана Рышанека и его пожизненное безбрачие. Пани Шлеглова уже давно на том свете, она умерла вскоре после родов, оставив мужу дочку. Девочка, кажется, была очень похожа на мать. В то время, о котором идет речь, барышне Шлегловой было двадцать два года. Я знал ее, она часто заходила в квартиру над нами, к Польди, дочери капитана, той, что спотыкается на улице через каждые двадцать шагов. Говорили, что барышня Шлеглова – красавица. Может быть, но разве что во мнении архитектора. Все у нее на своем месте, все правильных пропорций, и вообще в ее наружности нет никаких неясностей. Но если вы не архитектор, вы пришли бы в отчаяние. В лице девушки было столько же подвижности, сколько на фасаде дворца. Ее блестящие глаза напоминали хорошо вымытые окна. Ротик, прелестный, впрочем, как архитектурный орнамент, открывался медленно, как ворота, и оставался открытым или так же медленно закрывался. Цвет лица напоминал о только что побеленном здании. Быть может, теперь, если дочь Шлегла еще жива, она уже не так прекрасна, но стала приятнее: такие строения выглядят уютнее, когда обветшали.