От испуга купцы по карманам деньги прячут, а кто без разменной монеты оказался, тот лазейки для отступления ищет. Да куда голову сунешь, если карман зипуна наизнанку вывернут?
Велика и богата Макарьевская ярмарка, но и она к монастырским ногам припадает. Монастырь ее и сотворил когда-то. Прежде в его светлые храмы цари молиться ездили. Сам Петр I, от кого вся Россия выла, поклониться святыням сюда приезжал. Сегодня тоже монастырь никого не боится. Глухие кирпичные стены его глаза имеют и уши, им хорошо слышно и далеко видно. Все его двадцать колоколов безбоязненно гудят, будят всю округу. Динь-бом, дон-дзинь!.. Каждый на свой лад, неповторимо. У каждого колокола — своя история, своя душа, есть, что рассказать потомкам, поведать о том, как жили наши предки и как наш народ живет в вечных страданиях. Гудят колокола — народ стоит в оцепенении. Самая большая толпа — у стен храма. Покорный, как всегда, народ ждет решения своей судьбы. Вот на высоком крыльце, откуда объявлялись базарные цены, появились трое: полицмейстер Сергеев, князь Грузинский и Корнилий. Не кричали и не пугали, как прежде, стояли молча, ждали, пока народ успокоится. На них — медвежьи шубы, шапки куньи. Возле в два ряда выстроились рослые полицейские. От одного их сурового взгляда на колени упадешь: на плече у каждого — заряженные ружья, на боку — кривые сабли…
Первым к народу обратился игумен. Брюзгливо говорил о грехах, о слабости веры. Вспомнил Сеськино, где молятся не перед иконами, а роднику да дубу-великану.
— А ты сам какому Богу молишься, игумен? — крикнул кто-то.
Полицейские бросились к толпе, а того уже как ветром сдуло. Люди молчали, словно воды в рот набрали. Полицейские растолкали их, но того, кого хотели найти, не поймали.
— Тех, кто двумя перстами крестится и чей бог родниковой водой умывается, найдем и сурово накажем, — кричал с крыльца полицмейстер.
Радетель за правду и законность сам был в грехах, как пес в репьях. Каждый из стоявших в толпе знал, что за Сергеевым с ярмарки, как всегда, последует возок, наполненный рыбой, да и рыбой не кое-какой, а лучшими осетрами. Каждый осетр стоит полкоровы. Слышали люди и об обычаях полицмейстера: на ярмарке он себе и красивых женщин выбирает. А бабы за богатые подарки да посулы всегда готовы мужа в дураках оставить. А порой и муж не возражает, получив за благоверную отступного.
Много разных разговоров о Сергееве. Особенно о том, как он людей старой веры преследует, в тюрьмы сажает. Вот об этом и сейчас, на ярмарке, сказал. Да и Грузинский тоже к людям как пиявка пристал: приказал выдать тех, кто прячет староверов и язычников. Кто, скажите на милость, добровольно под кнут полезет? К соседу в дом ищеек приведет? Не нашлось таких. На князя народ глядел, сжав зубы.
Игумен тоже на языке у толпы. Всё грешников ищет. А у самого разве душа чистая? У сельских жителей амбары до зернышка вычистил. Монастырю знай плати: то деньгами, то хлебушком, то шерстью, то маслом. А монахи? Ни одну молитву даром не сотворят. Не подашь — под нос кукиш получишь.
Долго Грузинский с крыльца рычал на народ. Да только напрасно старался. Битому и сеченому мужику слова не страшны. Сколько бы говорил князь дальше, бог его знает, только тут колокола монастырские зазвонили, тревожно, в набат, как при пожаре.
Люди засуетились. Их что, на драку призывают? Врагов за грудки хватать? Богатые умеют травить людей, это их главное оружие против сплоченной народной силы. И это им часто удавалось. Вот и сегодня почему кузнецы, которых на ярмарке почитали за силу, с закрытыми ртами стоят? Почему гончарные мастера равнодушно слушают приказы о выдаче властям братьев-товарищей по труду? Только один человек не выдержал, не смолчал, громко крикнул:
— Люди, вы что молчите и позволяете этим псам травить вас, как зайцев на охоте?!
Ох ты, мать родимая, да это же Вавила головушку поднимает! Гераська стал пробираться поближе к нему, да не успел, полицейские того под руки на крыльцо подняли.
— Куда уж тебе, клещ, против нас идти? — накинулся на Вавилу полицмейстер. — Вот я сейчас только кивну — и тебя головой в прорубь, в Волгу!
— Как бы тебе самому там не оказаться! — заступился Гераська за друга.
— А это еще кто такой? — презрительно плюнул в его сторону Сергеев. — Березовой каши захотел, гнида?
— Оставь его, это вошь купца Строганова, пусть его хозяин наказывает, — бросил презрительно Грузинский, глянув на Кучаева.
— Всех нас не накажешь, ваше благородие! Мы — сила! — разгорячился Гераська.
— Правильно, сила! — заклокотала соборная площадь.
— Бом-бом, бом-бом! — потряс зимний воздух большой соборный колокол. За ним и маленькие заплясали, наполняя округу радостью и светом.
Народ зашумел, загомонил и неудержимой лавиной двинулся прочь. Людская река подхватила и понесла смельчаков, которые осмелились спорить с полицмейстером и князем.
Служилые стреляли в воздух, но разве такую силу остановишь!..
Вавилу из строгановского амбара выпустили через неделю. Управляющий делами купца, Жигарев, приказал ему и Гераське ехать в Нижний с подводами за солью. Грузчикам заплатили наперед да едой на три дня обеспечили. Вавила, изголодавший на арестантских харчах, поел наконец досыта и занялся сбором гостинцев для своей старенькой матери, проживавшей в Нижнем. В плетеную корзину Вавила сунул четыре соленых карпа и две большие булки. При этом напевал озорные частушки:
Заразившись весельем от приятеля, Гераська подхватил:
Тут нараспашку открылась дверь, в барак, дрожа всем телом, ввалился мужик и закричал высоким голосом:
— Выходите, братцы, го-ри-ит!!!
— Где?! Что горит?! — бросились парни к выходу.
— Амбары строгановские подожгли!..
В одних рубашках обитатели барака высыпали на высокое крыльцо и от увиденного оцепенели. На берегу Волги трещало и гудело огненное море. Горели те амбары, которые Строганов построил нынешним летом. Такое пламя разыгралось, что огненные отблески пожара охватили полнеба.
— А-а, купец еще десятки таких построит, — махнул рукой Вавила. Однако на лице его была тревога.
Наконец-то морозы сломали себе зубы. Подули теплые ветры. Под утро талый снег превращался в твердый наст, хрустел под ногами, к обеду же от тепла становился мокрым, прилипал к лаптям овсяным киселем. От зимнего сна очнулась и Волга. Глубокий снег по берегам враз посерел и осел, как путник, у которого отказали ноги. Лед обнажился и вздулся, открыв взорам всю внутреннюю мощь реки, пока еще находящейся в плену. Но сосновый лес, шумя на ветру своими зелеными иглами, будил реку: хватит спать, весну дальше надо гнать!
И вот однажды утром жители Лыскова проснулись от треска ломающихся льдин. Белые громадины со скрежетом лезли друг на друга, из-под них фонтанами брызгала темная вода. А сверху на это буйство невозмутимо смотрело небо, залитое расплавленным солнечным золотом.
Только через две недели река успокоилась и стала похожа на бабу на сносях: раздалась вширь, медленно и плавно несла свои воды вдоль берегов, которые тоже сильно изменились. Снег растаял, сошел мутными ручьями в Волгу, в зелень одевались прибрежные сады и леса. Поля и луга, речная пойма покрылись шелковистой травой. Новые песни напевали прилетевшие с юга птицы. На землю с умилением глядело солнце с улыбкой счастливой матери: новорожденное дитя приносит долгожданные радости.